Откуда советский лидер черпал надежду, учитывая столько неблагоприятную для него ситуацию? Одна из причин его оптимизма кроется в том, что он не мог уделять международной политике достаточно внимания, поскольку происходящее внутри страны требовало от него много времени и сил, чему посвящена предыдущая глава этой книги. Черняев писал, что даже в самые драматичные периоды, в частности в момент воссоединения Германии, внешняя политика занимала только 5–6 % в повестке Политбюро и главы СССР. Георгий Шахназаров был главным советником генсека по Восточной Европе, однако бо́льшую часть времени он тратил на служебные записки и отчеты по внутренним вопросам, разработку новых законов и составление речей Горбачева для Съездов народных депутатов. По заявлению Шахназарова, Кремль был сконцентрирован на внутренних проблемах, а обстановка в Восточной Европе имела для Советов второстепенное значение. Он и его начальник считали, что улучшение ситуации в СССР поможет восточноевропейским странам быстрее и проще преодолеть их внутренние трудности и наладить отношения с Советами. И наоборот, в случае усугубления внутреннего кризиса Москва не смогла бы помочь своим социалистическим союзникам, которые сбежали бы от нее к Западу. Вопрос о Восточной Европе, как бы трудно ни было в это поверить, отошел для Горбачева на второй план. Современники утверждают, что у него банально не хватало на все времени[1558].

Второй же причиной горбачевского оптимизма было его видение будущего Европы. Он не переставал надеяться, что в Восточной Европе к власти придут новые коммунисты, которые по его образу и подобию начнут реформы и перестройку, но в подходящем для них формате, поэтому он приветствовал уход Хонеккера, Гусака, Живкова и Чаушеску. И хотя к власти в этих странах пришли не коммунисты, Горбачев был готов поддерживать их, пока они оставались в составе стран Варшавского договора и Совета экономической взаимопомощи (СЭВ). Представления советского лидера о ситуации в Европе перекликались со взглядами бывшего президента Франции Валери Жискара д’Эстена, который посетил Москву в январе 1989 года в составе делегации Трехсторонней комиссии – неправительственной организации, которая развивала сотрудничество между США, Европой и Японией. Во время одной из встреч Жискар д’Эстен заявил, что Западная Европа также переживает своего рода перестройку и готовится к тому, что через 5–10 или 20 лет она станет “федеративным государством”. Три дня спустя Горбачев повторил слова французского лидера на заседании Политбюро, предварительно озвучив вопрос, который ему когда-то задал Генри Киссинджер: “Какова будет ваша реакция, если Восточная Европа захочет вступить в Европейский союз?”[1559]

Горбачев не дал прямого ответа на этот вопрос ни Киссинджеру, ни Политбюро. Однако он мечтал, что две Европы объединятся при содействии Советского Союза. Выступая на Ассамблее Совета Европы в Страсбурге в июле 1989 года, он практически попросил о вступлении СССР в Совет, процитировав Виктора Гюго: “Настанет день, когда ты, Франция, ты, Россия, ты, Италия, ты, Англия, ты, Германия – все вы, все нации континента, не утрачивая ваших отличительных черт и вашего великолепного своеобразия, все неразрывно сольетесь в некоем высшем обществе и образуете европейское братство… Настанет день, когда единственным полем битвы будут рынки, открытые для торговли, и умы, открытые для идей!” Горбачев не имел проработанного плана и говорил общие слова об отказе от применения силы или политики устрашения, а также о создании “обширного экономического пространства от Атлантики до Урала”, о защите окружающей среды и соблюдении прав человека[1560].

Связав видение Гюго с идеей “общего европейского дома”, к которой он часто обращался, Горбачев добавил своей речи несколько пропагандистское звучание. Однако сам он воспринимал эти концепты очень серьезно. Ближайшее время, считал он, две Европы будут существовать отдельно друг от друга, у каждой будут собственные политические и экономические системы, свои структуры обеспечения безопасности. Однако со временем менталитет и общественный строй в двух блоках станут похожими. НАТО и Варшавский договор из военных организаций трансформируются в политические и в итоге будут заменены новой общей системой безопасности, основу которой составит Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ). Горбачев представлял себе, что именно в такой политической обстановке две Германии начнут постепенно сходиться, потом образуют федерацию и наконец объединятся. Именно это он имел в виду, когда говорил немецким посланникам о том, что поддерживает воссоединение Германии и что история сама решит, когда и как это произойдет.

К сожалению Горбачева, вопрос разрешился намного раньше, чем он ожидал. В конце 1989 года у него еще получалось убеждать себя, хотя и с трудом, что время на его стороне. Он не терял надежду благодаря внушительным запасам внутреннего оптимизма, который держался на политической и психологической потребности постоянно получать поддержку зарубежных коллег, – он повсюду искал не только утешение и обещания, но и подтверждение того, что он действительно заканчивает холодную войну и обеспечивает мирное существование на планете.

17 января 1989 года, за четыре дня до инаугурации в качестве президента США, Джордж Буш написал Горбачеву письмо, которое Киссинджер доставил в Москву. Буш заверял Горбачева, что все, сказанное им во время саммита ООН годом ранее, остается в силе, что он “по-прежнему твердо намерен укреплять отношения с Москвой” и что “диалог сверхдержав должен перейти на новый уровень, в особенности личное общение между двумя лидерами”. Буш предлагал выйти за рамки обсуждений договоров по контролю над вооружениями, уделить внимание более общим вопросам и тем самым расширить область политического сотрудничества, что, по его мнению, является главной целью советско-американских отношений. Он добавил, что ему “потребуется некоторое время, чтобы продумать весь спектр вопросов и выработать единую и последовательную американскую позицию”. “Речь не идет о замедлении или остановке того позитивного процесса, который мы наблюдаем последние четыре года”, – отметил он[1561]. Через пять дней Буш лично позвонил советскому лидеру. “Разговор прошел на оптимистической ноте, – вспоминает Горбачев. – Казалось, были основания ожидать, что дело пойдет не только в конструктивном русле, но и в необходимом темпе”[1562].

Горбачев озвучил свою позицию еще до поездки в Нью-Йорк в декабре 1988 года. Анатолий Добрынин сообщил Госсекретарю Джеймсу Бейкеру, тогда еще не вступившему в должность, что глава СССР серьезно настроен встретиться с Джорджем Бушем. “Мы рады иметь дело с вами, ребята [а не с новой администрацией демократов], – сказал Добрынин. – Мы знаем, что от вас ожидать”[1563]. Горбачев полагал, что Буш испытывает по отношению к нему схожие чувства. По свидетельству Черняева, его начальник “рассчитывал” на американского президента и других западных лидеров, верил в искренность их слов и намерений и старался “соответствовать”[1564]. Рейган, Тэтчер и Миттеран отвечали ему взаимностью, однако Буш или, скорее, некоторые из его ключевых советников ему не верили.