и погрузился в неспокойный сон. Посреди ночи или ближе к утру он проснулся и посмотрел на костер, чтобы определить, долго ли спал, но угли на земле уже почти совсем остыли. Глянул на восток — нет ли там признаков рассвета, не сереет ли мгла, но и там была лишь темнота да звезды. Пошуровал в костре палкой. Те несколько рдеющих углей, которые он обнаружил в черном сердце костра, показались ему чем-то невероятным. Какими-то глазами потревоженных существ, которых лучше было не трогать. Он встал и, подойдя в накинутом на плечи серапе к берегу озера, стал смотреть на отражающиеся в озере звезды. Ветер стих, и вода в озере была черна и неподвижна. Озеро было похоже на дыру в этом пустынном мире, в которую падали и тонули там звезды. Но что-то ведь разбудило его, и он подумал, что, может быть, он услышал на дороге всадников и они заметили его костер, но огня в костре давно не было, так что нечего было и замечать, и тогда он подумал: может быть, это девушка вставала и подходила к костру, стояла над ним, спящим, он даже ощутил вкус дождевых капель на губах, но дождя тоже не было, причем достаточно давно, и тут он вспомнил приснившийся ему сон. В этом сне он был в другой стране, совсем не в этой, и девушка, которая стояла рядом с ним на коленях, была совсем не эта девушка. Они стояли на коленях под дождем в большом темном городе, при этом он держал в объятиях умирающего брата, лица которого ему было не разглядеть, а имени не выговорить. Где-то на темных, мокрых от дождя улицах завыла собака. И все. Он поглядел вдаль, за озеро, где ветра тоже не было, а только неподвижная тьма и звезды, и тут он почувствовал холодное дуновение. Он съежился у берега в осоке и понял: испугался того, что этот мир придет забрать свое, потому что уже написаны вещи неоспоримые и неизбежные, как бы ни были они всем нежеланны. Словно бы медленно обходя стену, изрисованную фресками, он видел перед собой картины — и те, что на самом деле когда-то видел, и те, что нет. Видел мертвую волчицу в горах и кровь ястреба на камне, видел стеклянный гроб в черных драпировках — как слуги несут его по улице на шестах. Видел выброшенный лук, плывущий, будто мертвая змея, по холодным водам реки Бависпе, и одинокого церковного сторожа среди руин городка, где произошло терремото, и отшельника под наполовину рухнувшим куполом церкви в Каборке. Видел капли дождя, стекающие с лампочки, вкрученной в железную стену склада. Видел козла с золотыми рогами, привязанного на поле жидкой грязи.

И наконец увидел брата, стоящего в таком месте, куда ему не дотянуться, унесенного в такой мир, куда ему нет ходу. Когда он там его увидел, он вдруг понял, что уже видел его таким во снах и раньше, поэтому знал заранее, что брат сейчас ему оттуда улыбнется, и ждал этого, ждал его улыбки, для которой у него не было истолкования, а было лишь недоумение: неужто все, к чему он пришел, пережив столько всякого, — это одна сплошная невозможность отделить то, что происходило на самом деле, от того, что всего лишь казалось. Должно быть, он стоял там на коленях очень долго, потому что небо на востоке, чреватое рассветом, засерело, а звезды наконец утонули, сделавшись пеплом в побледневшем озере, птицы возобновили на дальнем берегу свои пересвисты, да и весь мир в который раз сделался видимым.

Выехали рано, тем более что завтракать было уже нечем, — осталось лишь несколько последних тортилий, по краям подсохших и затвердевших. Девушка ехала позади, они не разговаривали и так ехали до самого полудня, когда по деревянному мосту пересекли реку и въехали в Лас-Барас.

Народу на улицах было немного. В маленьком магазинчике они купили фасоли и тортилий, еще купили четыре тамалес у старушки, которая торговала ими на улице, вынимая их из масляного котла, вделанного в деревянную раму на чугунных колесах от рудничной вагонетки. Девушка расплатилась со старушкой, они сели у поленницы дров за магазином и молча поели. Тамалес пахли дымом, да и на вкус отдавали головешками. Когда ели, к ним подошел какой-то мужчина, улыбнулся и кивнул. Билли посмотрел на девушку, девушка на него. Тот бросил взгляд на коня и на приклад ружья, торчащий из кобуры за седлом.

— No me recuerdas,[627] — сказал мужчина.

Билли снова посмотрел на него. На его сапоги. Это оказался arriero,[628] которого они последний раз видели на ступеньках кибитки бродячих артистов в придорожной роще к югу от Сан-Диего.

— Le conosco, — сказал Билли. — ¿Cómo le va?[629]

— Bien. — Он посмотрел на девушку. — ¿Dónde está su hermano?[630]

— Ya está en San Diego.[631]

Арриеро понимающе кивнул. Как будто разгадал что-то недосказанное.

— ¿Dónde está la caravana?[632] — сказал Билли.

Тот отвечал, что не знает. Сказал, что ждали они, ждали — ну, помните, тогда, у дороги? — но так к ним никто и не вернулся.

— ¿Cómo no?[633]

Арриеро пожал плечами. Потом сделал жест рукой, рубанув по воздуху.

— Se fue,[634] — сказал он.

— Con el dinero.[635]

— Claro.[636]

Он рассказал, что их бросили без денег и без каких бы то ни было средств передвижения. На тот момент, когда он и сам ушел, dueña[637] продала всех мулов, кроме одного, и между ними возникла ссора. На вопрос Билли, как же ей теперь быть, он снова пожал плечами. Окинул взглядом улицу. Вновь поглядел на Билли. И спросил, не может ли Билли дать ему несколько песо, чтобы он купил себе чего-нибудь поесть.

Билли сказал, что у него денег нет, но девушка тут же встала, подошла к коню, а вернувшись, дала арриеро несколько монет, тот долго ее благодарил, кланялся и мял в руках шляпу, после чего положил монеты в карман, пожелал им доброго пути, повернулся и ушел по улице в единственную в этом горном пуэбло кантину.[638]

— Pobrecito,[639] — сказала девушка.

Билли же только сплюнул в сухую траву. И сказал, что арриеро, скорее всего, врет, а кроме того, он явно пьяница, так что зря она дала ему денег. Потом он встал, подошел туда, где стояли кони, подтянул пряжку ремня латиго, разобрал поводья, вскочил верхом и поехал через город к железнодорожным путям, откуда начиналась дорога на север. Он даже не оглянулся посмотреть, едет она за ним или нет.

Все три дня, ушедшие у них на