«Либби, я не говорил ничего подобного».

«Тебе не нужно это говорить. Ты так живешь, поэтому ты считаешь, что так живут и все остальные. В твоем мире ты живешь ради идиотской скрипки, а не ради другого человека, и, когда скрипка отвергла тебя или бросила, ты перестал понимать, кто ты и что ты. Вот что с тобой происходит. Но моя жизнь — это моя жизнь, и я живу не ради тебя. И уж тем более не ради твоей скрипки».

Я стоял и гадал, как мы дошли до такого. Никакого четкого ответа на слова Либби у меня не было. Зато в голове неотвязно крутились слова отца: «Вот чем заканчиваются знакомства с американцами, а из всех американцев хуже всего калифорнийцы. Они не разговаривают. Они проводят психоанализ».

«Я музыкант, Либби», — сказал я.

«Нет. Ты — личность. Как и я — личность».

«Люди не существуют вне своего основного занятия».

«Еще как существуют. Большинство людей именно так и живут и чувствуют себя при этом прекрасно. Только те люди, у которых внутри ничего нет, — люди, которые минуты не потратили на то, чтобы понять, кто они такие на самом деле, — вот они да, сразу разваливаются, как только у них что-то не получается».

«Ты не можешь предугадать, как наши… как эта ситуация… между нами… сложится. Я тебе говорил, что сейчас у меня трудный период, но я преодолею его. Я каждый день работаю над этим».

«Да ты совершенно не слушаешь меня. — Она отшвырнула вилку. Не съев и половины того, что лежало на тарелке, она собрала все со стола и унесла на кухню, ссыпала остатки курицы и брокколи в пластиковый пакет и засунула пакет в холодильник. — С твоей музыкой какие-то проблемы, и ты потерян, тебе нечем даже занять себя. И ты думаешь, что мне тоже будет нечем занять себя, если у нас с тобой, или у меня с Роком, или у меня с чем-либо еще возникнут проблемы. Но я не такая, как ты. У меня есть жизнь. А ты человек без жизни».

«Вот поэтому я и стараюсь вернуть себе жизнь. И пока не верну, я буду бесполезен и для себя, и для других людей».

«Неверно. Нет. У тебя никогда не было жизни. Все, что у тебя было, — это скрипка. Игра на скрипке — это не ты. Но ты превратил это в свою суть, и вот почему сейчас от тебя ничего не осталось».

«Чушь, — слышал я отцовское фырканье. — Еще один месяц в компании с этой милой дамочкой, и жалкие остатки твоего мозга превратятся в кашу. Вот что получается, если сидеть на диете из «Макдоналдса», телевизионных ток-шоу и книжек типа "Помоги себе сам". Разумеется, если твоя милашка вообще умеет читать, каковая способность до сего дня вызывает у меня серьезные сомнения».

Устоять перед дуэтом папиной язвительности у меня в голове и горячности Либби в реальности я не мог. Мне ничего не оставалось делать, кроме как удалиться восвояси, сохраняя но возможности достойный вид. «Думаю, мы оба сказали достаточно. Бесспорно только одно: наши мнения по данному вопросу расходятся, и с этим ничего не поделаешь».

«Ага, давай говорить только бесспорные вещи, — ехидно прищурилась Либби. — Потому что спорные вещи могут нас напугать, и если станет очень страшно, то мы можем измениться».

Я уже подошел к двери, но последняя фраза Либби настолько уязвила меня, что я счел необходимым возразить: «Некоторым людям не надо меняться, Либби. Возможно, им надо понять, что происходит с ними, но меняться им совсем не надо».

Я вышел, прежде чем она успела ответить. Почему-то мне хотелось, чтобы последнее слово осталось за мной. Когда я закрывал за собой дверь — аккуратно, чтобы не выдать никаких чувств, которые она могла бы истолковать как отрицательную реакцию на наш разговор, — то все-таки расслышал ее бессильный ответ: «Ага, как же, не надо». И затем что-то сердито царапнуло по деревянному полу, как будто Либби пнула ногой кофейный столик.

4 ноября

Я — это музыка. Я — инструмент. Она видит в этом ошибку. Я — нет. И это показывает разницу между мной и ею, ту разницу, о которой говорил мне папа с того самого момента, как познакомился с Либби. Либби никогда не была профессионалом, и она не занимается творчеством. Ей легко говорить, что я не скрипка, поскольку она не знает, что значит вести жизнь, неразрывно сплетенную с артистической деятельностью. На протяжении ее недолгой жизни у нее были разные работы, на которые она приходила утром и уходила в конце дня. У артистов другая жизнь. Утверждая обратное, она доказывает свое непонимание вопроса и заставляет меня задуматься.

«Задуматься над чем?» — хотите вы знать. Задуматься над возможностями. Для Либби и меня. Дело в том, что какое-то время я считал… Да. Какое-то время эта разница между нами казалась мне важной и нужной. Я считал благоприятным для наших отношений то обстоятельство, что Либби понятия не имела, кто я такой, не признала мое имя, когда увидела его на пакете с документами, которые должна была мне доставить в тот день, не ценила мои профессиональные достижения. Ее не волновало, играю ли я на скрипке или делаю воздушных змеев и продаю их на рынке, и мне это в ней нравилось. Но теперь я понимаю, что если я намерен жить своей жизнью, то мне необходим человек, который понимал бы эту мою жизнь.

Именно потребность в понимании заставила меня отправиться на поиски Кэти Ваддингтон, чаще всех приходившей в гости к Кате Вольф, той самой девушки из монастыря, которую я запомнил сидящей на нашей кухне на Кенсингтон-сквер.

Катя Вольф была половиной двух KB, сообщила мне Кэти, когда я нашел ее. Иногда, сказала она, человек, имеющий близкого друга, предполагает, что их дружба продлится вечно, неизменная и благотворная для обоих. Но в действительности такое случается редко.

Найти Кэти Ваддингтон не составило большого труда. Для меня не стало сюрпризом, что она последовала тому курсу, который в молодые годы провозгласила своей миссией. Ее адрес и телефон я нашел в телефонном справочнике, а встретился с ней в ее клинике на Мейда-Вейл. Клиника носила название «Гармония тела и ума», и, насколько я понял, это название было призвано завуалировать истинное предназначение заведения — сексуальную терапию. Нельзя же открыто заявить о том, что клиника решает сексуальные проблемы, ведь мало у кого хватит смелости признать, что с сексом у него не все в порядке. Дабы избежать излишней прямолинейности, сексуальную терапию назвали «терапией отношений», а неспособность участвовать в сексуальном акте переименовали в «дисфункцию интимных отношений».

«Вы не представляете себе, сколько людей испытывают разного рода трудности в половой жизни, — проинформировала меня Кэти тоном, в котором отчетливо звучали дружелюбие, искренность и профессиональная уверенность. — Ежедневно к нам по рекомендациям обращаются как минимум три новых клиента. У некоторых эти трудности вызваны проблемами со здоровьем: диабетом, сердечными болезнями, перенесенными операциями. Но на каждого клиента с медицинскими проблемами приходится девять или десять человек с психологическими. Полагаю, тут нет ничего удивительного, учитывая нашу национальную одержимость сексом и наше желание скрыть эту одержимость. Достаточно взглянуть на таблоиды и глянцевые журналы, чтобы осознать, сколь велика всеобщая заинтересованность в сексе. Скорее меня удивляет, почему к нам не обращается больше людей. Поверьте мне, я никогда еще не встречала человека, у которого бы не было той или иной проблемы, связанной с сексом. Здоровые люди — это те люди, которые решают эти проблемы».