месяц сбежал! Из Сибири! Это что же такое? Трейницу показать!

Сталин. Не надо... нет... он примет это за хвастовство. Обидится.

Порфирий. Нет! За что же?!

Наташа. Ты самый боевой в организации. Чего удивляешься?

Порфирий. Как не удивляться?! Одному хотел бы его показать сейчас — Сильвестру! Сильвестр чтоб видел. Впрочем, я знал! Я знал! Я это предчувствовал!

Наташа. Ах, ты!.. Ему можешь, а мне что ты лжешь в лицо? (Сталину.) Хоронил, хоронил тебя только что! У печки хоронил, выворачивал душу мне!

Порфирий. У него слабая грудь! Конечно, какой у него шанс?

Сталин (идет к огню). У меня совершенно здоровая грудь и кашель прекратился... Я, понимаете, провалился в прорубь, обледенел, вылез и так шел двенадцать верст. И думал, что я теперь умру непременно, потому что лучший доктор мне сказал... грудь, говорит.

Порфирий. Какой лучший доктор?

Сталин. В Гори у нас был хороший доктор... старик...

Порфирий. Ну?

Сталин. Дошел до ночлега, снял одежду... Повалился и думаю, как я буду сейчас умирать. И заснул, и спал пятнадцать часов, и проснулся, и с тех пор не кашлянул ни разу... Наташа, начистоту: можно ночевать?

Наташа. Что ты спрашиваешь?

Порфирий. Как же ты спрашиваешь!..

Сталин. Одно слово: дай поесть чего-нибудь...

Наташа. Сейчас, сейчас! (Бежит к буфету.)

Порфирий тоже.

Порфирий (с вином). Пей!

Сталин (пьет). Дай сыру... (Ест.) Оказывается, цыганка... верно нагадала...

Наташа. Что ты говоришь?..

Сталин. Чепуха... это давно было... Гадала и говорила, что в путешествии очень удача будет... Конечно, удача: обледенел и болезнь погибла... погибла в Сибири!.. Рубль я ей заплатил за предсказание... (Умолкает и засыпает, положив голову на скамейку.)

Наташа. Сосо! Что ты? Очнись!

Сталин. Не могу... я четверо суток ехал, не спал ни одной минуты... нельзя было... поймать могли... не могу!

Порфирий. Иди, ложись... Поднимись.

Сталин. Нет, ни за что... убей... не пойду... от огня... (Засыпает.)

Наташа. Оставь! Оставь его! Придет Сильвестр. Вы его перенесете.

Стук.

Вот он!

Порфирий. Нет, нет! Стой здесь! Я открою! Я! (Идет, открывает.)

Входит Сильвестр.

Порфирий. Смотри!

Сильвестр. Что?! Вернулся?!

Порфирий. Вернулся.

Занавес

Конец

1939 г.

Примечания

1

Среди многочисленных статей на эту тему упомяну и свои: Московский литератор. 1989. 20 января; Литературная Россия. 1991. 1 февраля; Литературная Россия. 1991. 20 сентября; Советская литература. 1991. № 1.

2

В «Дневнике Елены Булгаковой» подробно говорится о возникновении замысла пьесы и ходе его воплощения, 6 февраля 1936 года М. А. Булгаков — «окончательно решил писать пьесу о Сталине». В этот день Булгаковы впервые увидели генеральную репетицию «Мольера». На «черновой» генеральной присутствовали директор театра Аркадьев, секретарь ВЦИКа Акулов да «этот мерзавец Литовский». «Это не тот спектакль, о котором мечталось. Но великолепны: Болдуман — Людовик и Бутон — Яншин», — записывает Елена Сергеевна впечатления этого дня. Фальшива в роли Мадлены Коренева, неудачно сыграли и другие артисты. Но публика приняла спектакль, аплодировала почти после каждой картины. Вахтанговцы работали над постановкой «Ивана Васильевича», Михаил Афанасьевич успешно вел переговоры о постановке пьесы «Александр Пушкин».

Все шло с большим трудом, но в эти дни Булгаков испытывал творческий подъем. И на этой волне возник замысел написать пьесу о Сталине.

Какую пьесу Булгаков задумал написать? Это осталось неизвестным.

Снятие «Мольера» и последующие события 1936 года Булгаков переживал остро, состояние было угнетенным, тут не до новых замыслов. Да и работа над либретто для будущих опер Большого театра отнимала много сил и времени. Тем более, что Булгаков фактически разорвал с МХАТом, справедливо считая руководство Театра виновниками снятия «Мольера». А пьеса о Сталине предназначалась именно МХАТу.

Но, конечно, весть о том, что Булгаков задумал пьесу о Сталине, дошла и до высокого руководства: 16 марта 1936 года состоялась встреча Булгакова и Керженцева, который оправдывал снятие «Мольера» и высказал несколько критических замечаний о «Пушкине»: «Тогда Керженцев задал вопрос о будущих планах. М. А. сказал о пьесе о Сталине и о работе над учебником», — записала Елена Сергеевна.

В августе 1938 года мхатчики стали уговаривать Булгакова что-нибудь дать для Театра, Булгаков решительно отказывал, напоминая о том, какое зло причинил ему МХАТ.

9 сентября позвонил Марков и попросил принять его для очень серьезного разговора. Договорились встретиться вечером того же дня. О визите Маркова и Виленкина есть очень важная запись Елены Сергеевны: «Пришли в одиннадцатом часу вечера и просидели до пяти утра. Вначале — было убийственно трудно им. Они пришли просить М. А. написать пьесу для МХАТа.

— Я никогда не пойду на это, мне это невыгодно делать, это опасно для меня. Я знаю все вперед, что произойдет. Меня травят, я даже знаю, кто. Драматурги, журналисты.

Потом М. А. сказал им все, что о МХАТе, все вины его в отношении М. А., все хамства. Прибавил:

— Но теперь уже все это — прошлое. Я забыл и простил. (Как М. А. умеет — из серьеза в шутку перейти). Простил. Но писать не буду.

Все это продолжалось не меньше двух часов, и когда мы около часу сели ужинать, Марков был черен и мрачен.

Но за ужином разговор перешел на общемхатовские темы, и тут настроение у них поднялось. Дружно все ругали Егорова.

Потом — опять о пьесе. Марков:

— МХАТ гибнет. Пьес нет. Театр живет старым репертуаром. Он умирает. Единственно, что его может спасти и возродить, это — современная замечательная пьеса. (Марков сказал — «Бег на современную тему», т. е. в смысле значительности этой вещи, — «самой любимой в Театре».) И, конечно, такую пьесу может дать только Булгаков.

Говорил долго, волнуясь. По-видимому искренно.

— Ты ведь хотел писать пьесу на тему о Сталине?

М. А. ответил, что очень трудно с материалами, — нужны, а где достать?

Они сразу стали уверять, что это не трудно, стали предлагать — Вл. Ив. (Немирович-Данченко — В. П.) напишет письмо Иосифу Виссарионовичу с просьбой о материалах.

М. А. сказал:

— Это, конечно, очень трудно... хотя многое мне уже мерещится из этой пьесы.

От письма Вл. Ив. отказался наотрез.

— Пока нет пьесы на столе, говорить и просить не о чем...

Они с трудом ушли в пять часов утра, так было интересно, — сказал Виленкин Оленьке на следующий день» (Дневник. С. 200–201).

После этого Марков и Виленкин не раз бывали у Булгакова, вели дипломатические