Я вынырнула из мглистого сумрака — скорее всего, из тумана Аида. Пальцы сжимали ткань. Я лежала на полу.

Появилось дрожащее пятно света — кто-то внес масляную лампу и склонился надо мной.

— Елена, вставай! Как не стыдно! — Эвадна присела, погладила меня по голове. — Как им не стыдно! Бросили тебя одну.

— Да. Парис бросил меня одну. — Я посмотрела в ее глубокие глаза.

— Я говорю про твоих слуг. Как они посмели уйти?

— Я сама их отослала. Я никого не хотела видеть. Даже тебя.

— Тебе нельзя сейчас оставаться одной. Это опасно для души.

— Что же делать? Я одна, даже когда ты рядом. Никто не может разделить со мной горе.

— Все равно, рядом с тобой должен находиться живой человек, — настаивала Эвадна.

— Зачем отвлекать людей от их дел? Какой в этом смысл? — Я медленно встала на ноги. — Ступай, Эвадна. Мне никто не нужен.

Я хотела остаться в темноте.

Погребальные игры. Я даже не стану описывать их. Разве имеет какое-либо значение, чьи лошади пришли первыми в состязании колесниц, чье копье улетело дальше, чьи ноги пробежали быстрее? Одно показали результаты этих игр: троянцы устали, троянцы измучены, они выступали вяло и неуклюже. Война подточила их силы, как грызуны подтачивают стену. Я вручала победителям призы — доспехи и оружие Париса. Я расставалась с ними без сожалений — они служили мне только тяжелым напоминанием. Шлем Париса достался какому-то упорному юноше, пусть он хранит и чтит его как реликвию.

Первый, самый торжественный, пир прошел по всем правилам. Парис председательствовал на нем, как некогда Троил и Гектор. Боль всех потерь сплавилась в одну скорбь — скорбь о погибающей Трое. Подали любимую еду Париса — жареного козленка и медовые лепешки. Такие же сладкие, как лепешки, произносились речи, за которыми скрывались обвинения — их никто не решался высказать вслух.

Из всех присутствовавших только Приам, Гекуба и я действительно горевали о Парисе. Другие лишь делали вид. Голос Приама дрожал, когда он говорил, что обрел сына для того, чтобы вновь его потерять. Гекуба сожалела о том времени, когда питала отчуждение к найденному сыну, хотя он был рядом, был жив.

— Я бы все отдала, чтобы вернуть те годы, прижать его к сердцу, — шептала она, и мне было невыносимо это слышать. — Отдалив его от себя, я себя же и обокрала. Теперь до конца дней остается рвать на себе волосы.

Я молчала. Слова застревали в горле, которое сжала невидимая рука. Я просто сидела опустив голову.

Урну опустили в усыпальницу и закрыли крышкой. Каково там Парису? Мы ничего не знаем о мертвых, о том, чего они хотят и что чувствуют. Мы знаем только то, что они отличаются от нас, живых. И даже тех, кого мы любили, мы не в состоянии понять.

Когда мы, печальные, возвращались обратно, Приам пошел рядом со мной. Деифоб, старший из оставшихся в живых сыновей, шел рядом с Гекубой.

Как сгорбился и одряхлел Приам! Я вспомнила солнечный день, когда впервые увидела его, сильного и статного, несмотря на годы. Тогда я стояла перед ним рядом с Парисом. Парис с гордостью представил меня. Парис меня защищал!

— Елена! — заговорил Приам. Даже голос его одряхлел, стал тонким.

— Слушаю тебя, отец.

— Теперь войне можно положить конец. — Он взял меня за руку, явно собираясь сказать что-то очень важное. — Парис, который нарушил священные законы гостеприимства — бывает, что в любовном помешательстве человек выходит за установленные границы, — больше не связывает тебя. Теперь ты вдова.

Я напряглась. Значит, он хочет просить, чтобы я принесла себя в жертву и вернулась к Менелаю. К чему еще может сводиться этот разговор? Действительно, причина, которая навлекла на троянцев кару, устранена. Троя может быть спасена.

Приам в затруднении замолчал. Я решила помочь ему. Откуда ему знать, что я умерла вместе с Парисом и моя дальнейшая участь мне безразлична?

— Дорогой отец, не заставляй себя произносить слова, которые тебе произнести тяжело. Я сделаю все, что в моей власти, чтобы спасти Трою. Я вернусь к грекам. Я вернусь к Менелаю, склонюсь перед ним. Греки вернутся домой.

Что станется со мной — не имеет значения. Пусть Менелай убьет меня. Это будет лучше всего: я воссоединюсь с Парисом.

— Нет, я хотел сказать другое, — ответил Приам. — Ты должна выйти замуж за Деифоба.

— Нет! — Я вырвала свою руку. — Я принадлежу Парису и больше никому.

— Это поможет спасению Трои.

— Каким образом? Лучше всего спасению Трои поможет мое возвращение к грекам.

— Деифоб требует тебя, иначе…

— Что «иначе»?

— Иначе он отказывается защищать Трою.

— Вот как? Значит, если он не получит Елены, он станет предателем? — Я не могла скрыть презрения. — Какого же сына ты породил?

И подумать только, что эти люди смели обвинять Париса в трусости!

— Я породил много сыновей. Среди них несколько героев, — ответил он.

Его ответ возмутил меня, и я хотела сказать, что думаю, но вдруг поняла, что в его словах было горестное смирение: родить так много сыновей, и среди них так мало тех, кем можно гордиться.

— Я не могу стать женой Деифоба, — коротко ответила я.

— Ты должна.

Улицы наполнились людьми, многочисленные прохожие кланялись и приветствовали нас. Разговор пришлось прекратить, но я думала, что дала ясный ответ.

Я сидела в спальне. Мегарон по-прежнему занимали беженцы и воины союзников. Многие из них принимали участие в погребальных играх, и я испытывала к ним благодарность за внимание к памяти Париса.

В согласии с моим желанием меня оставили одну. Ни слуги, ни члены семьи не беспокоили меня. В этой комнате я находилась в полном одиночестве, даже тень Париса покинула ее, словно повиновалась ритуалу погребения и не покидала усыпальницы. Каждый раз, поднимаясь к себе, я надеялась встретить ее здесь, но тщетно.

Я ходила кругами по комнате, как делают охотничьи собаки Приама, когда ищут место, куда прилечь. Но мне ни одно место не приносило покоя. Я опустилась на стул и уставилась в темноту.

Если бы у нас был ребенок! Если бы Парис оставил мне о себе такую память!

Если бы я могла поговорить с Парисом, увидеть его еще хоть раз!

Я легла в постель, вытянулась под одеялом, мечтая об отдыхе. Но я желала не сна, а полного забвения. Смогу ли я, подобно матери, завязать веревку узлом и накинуть на шею, чтобы утром меня нашли висящей?

В тишине я слышала свое дыхание, тихое, как шепот, чувствовала, как вздымается грудь.

Вдох — выдох. Вдох — выдох. Это значит, я жива. Я жива, а Парис мертв. В комнате темным-темно. Заботы дня остались позади. «Впереди — глубокая пропасть. Я падаю в нее».