Они оказались рабами.

До Кристофера долетели стоны. Все человеки-почтари молили об избавлении. Наконец-то Кристофер разобрал, из чего состоят их крики. Из гнева. Из остервенения. Из слов «помоги мне» – только их он теперь и слышал. Он чувствовал, как некто все сильнее нагнетает жар. Лягушки, ничего не подозревая, оставались в кипящем котле; им было неведомо, что жар этот – у них под кожей. Они угодили в долину смертной тени, но долина простиралась не где-нибудь снаружи. Долина таилась у них внутри.

Долина эта – мы сами.

Кристофер подобрал отцовскую веревку и крепко сжал в руках. Затем поднес к губам, сделал глубокий вдох и пустил по ней слова. Так ребенок делает телефон из двух консервных жестянок.

– Теперь вы свободны.

У шерифа в висках застучала кровь. На больничной койке он увидел девочку с накрашенными ноготками – мертвую. И, как делал сотни раз, бросился в коридор, чтобы найти врача. Как белка в колесе, он пытался обогнать прошлое, которое всякий раз оказывалось впереди. Бежать не было нужды, но ему это даже в голову не приходило.

До этой самой минуты.

«Теперь ты свободен».

Голос доносился непонятно откуда. Прорастал где-то в голове, словно семечко в почве. Шериф остановился. Повернул обратно и обычным шагом вернулся в палату. Остановился над детским тельцем. Сердце застряло в горле. Он опустился на колени. И здоровенный, как медведь, вдруг сделался маленьким. Он закрыл глаза и обнял мертвую девочку, как родной отец. У него под веками плясал свет.

Когда шериф открыл глаза, он все еще смотрел на девочку с накрашенными ноготками. Только это была уже не девочка. А взрослая женщина. Лет, наверное, тридцати. С яркими глазами и теплой улыбкой. Ее наготу скрывала только белая больничная рубаха. На руках она держала младенца. Крошечный младенец спал.

– Где мы? – не понял шериф.

– В больнице Милосердия, – ответила она. – Ты стал дедушкой.

– Как это?

Она терпеливо улыбнулась. Шериф отметил, как засияли ее голубые глаза. Крапинки света проникали в ее личную вселенную.

– Неужели забыл? – спросила она. – Ты вернулся в палату, принес мне молоко и дочитал сказку. Потом отвез меня к себе домой на Рождество – самое первое настоящее Рождество в моей жизни. Увез меня из города, чтобы я была в безопасности. Выросла я в Милл-Гроув, в том небольшом домике. Ходила в настоящую школу. Играла в школьном театре. И как-то раз даже исполнила роль Энни[75], когда заболела Мэри Коско. Окончила школу. Поступила в Питтсбургский университет. На каждой выпускной церемонии ты плакал. Ты вел меня к алтарю. На свадьбе мы с тобой исполнили танец невесты с отцом. Теперь вспомнил?

Она взяла его под руку. Рука ее была теплой и мягкой. Как у ангела.

– Теперь да, – сказал он. – Теперь вспомнил все.

– Значит, ты должен помнить и тот день, когда я сказала, что ты будешь дедушкой. И тот день, когда я сообщила, что родится мальчик. И что мы с мужем решили назвать его Бобби… в честь того, кто спас мне жизнь.

Шериф посмотрел на своего мирно спящего внука. Воспоминания нахлынули лавиной. О той судьбе, которая ожидала эту девочку. О той повседневности, которая проживалась ею день за днем и была уготована ей навек. Шериф смотрел на свою дочь, и та улыбалась ему. Она накрыла своей ладонью его руку. Медленно погладила то место, которое он расчесал до кости. В тот же миг зуд прошел.

– Бог не предает смерти, папочка, – сказала она.

Шериф покивал, и лицо его стало мокрым от слез. Он даже не понял, что уже давно плачет.

– Можно мне остаться с тобой здесь? – спросил он.

– Еще не время, папочка. Сначала нужно прожить свою жизнь, а уж потом проживать свои Небеса.

Шериф обнял ее, не сдержав рыданий.

– Нам требуется твоя помощь, папа. Идет война. И на сей раз хорошие парни должны победить. Поэтому сейчас ты должен проснуться. Ты должен ей помочь. Она рядом с тобой. Тебе придется открыть глаза.

– Они открыты.

– Нет, папа. Я у тебя под веками. А нужно открыть глаза.

Шериф медленно поднял руку и ощупал нитку, сомкнувшую ему веки. Ощупал и другую нитку, которой был прихвачен его рот. И зажатая в пальцах бечева.

– Брось шпагат, папочка. Она стоит прямо возле тебя. Спаси ее.

Шериф кивнул; его приемная дочь улыбнулась. Он бросил бечеву и вытащил нитку, доселе не позволявшую открыть глаза.

– Вот теперь ты свободен.

Шериф открыл глаза. Свои настоящие глаза. Осмотревшись в лесу, он увидел, что человеки-почтари тысячами растянулись до горизонта. Они стонали и корчились. Пытались освободиться. Он выпустил из рук бечеву и повернулся направо в надежде увидеть Кейт Риз.

Но вместо нее увидел маленькую девочку с зашитыми глазами и ртом. Он опустился перед ней на колени и осторожно разжал ей пальцы, державшие обрывок бечевки. А потом вынул стежки из ее губ и снял швы с глаз.

– Я офицер полиции, детка. Пришел тебе помочь.

Открыв глаза, девочка с плачем упала ему в объятия. Шериф прижал ее к груди. Эту девочку он бы узнал где угодно.

Звали ее Эмили Бертович.

Она его не отпускала, и тепло ее ладоней растекалось по его телу. В один миг перед ним развернулись все картины. Человек, который увел ее с подъездной дорожки у дома. Охвативший ее страх. Боль. Место, где было закопано ее тельце. И, наконец, покой.

– Расскажешь моим родителям? – спросила она.

Шериф кивнул, и глаза его увлажнились.

– Да, Эмили, – ответил он. – Теперь ты свободна.

Руки Эмброуза раскапывали могилу его младшего брата. А сам он будто бы затерялся в холодной сырой земле. Грязь забивала ему рот. Глаза. На теле извивались черви. Он хоронил себя заживо, но остановиться не мог. Он твердо вознамерился найти тело брата. На сей раз у него была возможность спасти Дэвида. Наконец-то появилась возможность его обнять.

«Теперь ты свободен».

Эмброуз не знал, откуда долетает этот голос. Спускается с макушек лесных деревьев? Или поднимается от земли? А может, рождается у него в уме? Так и не разобравшись, он не стал дальше ломать голову. Руки продолжали разгребать грязь. Он не мог позволить, чтобы брат умер заново. Он не мог позволить, чтобы…

«Теперь ты свободен».