шутку перепугался. Он верил, что можно читать по линиям ладони мысли человека. А доктор Бадма к тому же тибетский колдун.

— Не надо! Не надо!

Он корчился, вырываясь из рук Бадмы.

— Лицемер ты! Никчемный ты человек. Прячешь свои поступки в кошельке своей трусливой душонки. От слов твоих несет зловонием. Не поминай имени Резван! Бедняжка, она презрела разумное и захлебнулась своим честолюбием. Пожелала венец царицы, а нашла холодную могилу.

— Не я! Не я виноват! — отпирался Гулам Шо. — Неужели кто-то способен даже в мыслях?.. Она же дочь мне!

— Скажи это Белой Змее. Иди! Объясни, почему ты не остановил руку негодяя.

— Ес-ли я-я-я смог б-бы! Горе мне! Разве остановишь на склоне лавину?

— Прикидываешься наивным простачком! Ты же в горах родился! Имя лавины — Пир Карам-шах. Иди! Лизни пятку убийце родной дочери!

— Нет-нет! Я не хотел!

Скорчив на лице гримасу, говорившую, что он по-настоящему в отчаянии, Гулам Шо, пятясь и без конца кланяясь, выбрался из комнаты.

— Острие впилось в кость, — заговорил, покручивая завитки своей бороды, Сахиб Джелял. — Если позволите, я скажу: у дьявола войско, у царя-козла войско, у нас лишь слова. До сих пор побеждали слова. Но всегда ли слово сильнее меча?

— Дьявол инглиз имеет привычку убивать, — заметил доктор Бадма. — Резван ему мешала, вернее, Алимхан мешал. Дьявол силен — и молодая женщина погибла.

— Что дьяволу жизнь какой-то женщины? — пробормотал Сахиб Джелял. — Соринка под верблюжьей стопой. А тут еще длинноязычный Ишикоч вытряхнул перед ним целый мешок сказок про Белую Змею. Он и насторожился.

— Думала ли бедняжка Резван, что так и не доедет до Мастуджа. А горы круты, снега много, лавины падают часто.

— На головы тех, кто неугоден дьяволу. С Резван он покончил. Мир ее праху. Теперь очередь Белой Змеи. Она у дьявола сидит костью в горле. Дьявол уже понял, что Гулам Шо не смеет ей перечить. Просвещенный Гулам Шо хуже суеверной бабушки. Одно упоминание имени Белой Змеи вгоняет его в дрожь.

Они замолчали, потому что мимо них прошел один из гурков.

— Лег-со! — заговорил снова доктор Бадма. — Дьявол опаснее, чем я представлял. Он не останавливается ни перед чем. Если бы я не поехал встречать на границу Тибета Нупгун Церена, а вы не поспешили бы вперед в Мастудж, мы тоже оказались бы вместе со всем караваном под лавиной. — По обыкновению доктор Бадма думал вслух. — Дьявол не намерен больше ждать. Не сегодня-завтра перевалы откроются. Тысячи носильщиков взгромоздят вьюки на спину. И кто тогда остановит караван? Разве только слово Белой Змеи?

— Она много делает. Она ненавидит англичан, но она предупредила: «Одна я ничего не смогу».

— Да, сражаться приходится с самим дьяволом. А он не остановится ни перед чем. Хватит ли у девушки сил? Она ненавидит зло. Сыта азиатским злом. К тому же еще пешаверская мисс пичкала ее европейским злом: ханжеством, лицемерием, сословной спесью. Поражаюсь, как она выдержала. Но лепили господа одно, а получилось другое. Пытались ее самое превратить во зло, а она возьми и возненавидь зло.

Говорил доктор Бадма чуть слышно, думал вслух, медленно перебирая мысли.

Разве знаешь заранее, как поведет себя человек? Но ему думалось, что он хорошо узнал Монику. Обиженная судьбой, испытавшая всю меру людской жестокости, унижений, она, казалось, не могла питать не то что любви, но даже малой привязанности к родному Чуян-тепа. И естественно было бы, что, попав прямо из грязного хлева, из ржавых оков сразу в довольство, сытость пешаверского бунгало, превращенная мгновенно из кишлачной замарашки в принцессу, она могла забыть и свой кишлак, и семью углежога Аюба Тилла. Ее захлестнули новые впечатления. Хозяева бунгало всё рассчитали и предусмотрели, чтобы поразить, ошеломить девушку, — изысканную пищу, драгоценные сервизы, красивые наряды, вышколенную аристократическую прислугу, светские приемы, каюты «люкс», купе международных вагонов, позолоту номеров отелей.

И всё же воспитатели ошиблись. Они и допустить не могли, чтобы духовная сторона «взращивания и дрессировки» принцессы-куклы, а именно: знакомство с элементарными знаниями, приобщение к зачаткам наук, и особенно чтение книг и занятие искусствами — распахнет новые страницы сознания Моники и одержит верх над чувственными впечатлениями. Тягостная обстановка бунгало, окружение ее делались всё невыносимее.

Потемневшие от дыма балки потолка, черный, растрескавшейся глины очаг, запах свежевыпеченных лепешек, шершавые ласковые ладони отца Аюба Тилла, свежий ветер с запахами люцернового поля, звон кетменя о сухую землю, журчание арыка, синева близких гор — то хорошее, что Моника знала в детстве, жило в ее сердце, будило тоску по Чуян-тепа, по родине.

Бездушие, хладнокровная жестокость окружавших ее себялюбцев научили понимать, что справедливо и что несправедливо, где правда и где неправда. Слепым котенком тыкалась она во все, многого не понимала, во многом не разбиралась. И, вероятно, так и прозябала бы или погибла. Но на пути ее оказались, совсем как в волшебной сказке, «добрые джинны» — Сахиб Джелял и доктор Бадма.

Если подсчитать, то за три года превращения приемыша углежога в принцессу «джинны» не разговаривали с ней в общей сложности и десятка часов, но успели они многое. Они сумели просто и доходчиво расставить в голове Моники всё по своим местам, объяснить ей, что из нее хотят сделать ее воспитатели — тупой, жестокий мистер Эбенезер и холодная красивая змея мисс Гвендолен-экономка. Сахиб Джелял и доктор Бадма помогли Монике осознать себя человеком.

«На Востоке работорговцы покупают невольниц еще в детском возрасте, — рассказывала она в пансионе среди подруг, таких же принцесс, как и сама она. — Выбирали на невольничьем рынке девочку покрасивее, воспитывали ее, холили, кормили сладостями, обучали поэзии, высоким искусствам, даже наукам. Существовали в Багдаде, Дамаске, Каире целые школы-академии невольниц. А наш пансион разве не такая же школа рабынь? Обучают нас, воспитывают, а для чего? Рабовладельцы продавали такую невольницу за тысячи золотых. Как же! Девушка не только отличалась красотой и привлекательностью. Она знала грамматику, стихосложение, философию, математику, умела играть на музыкальных инструментах, танцевала, пела. Какие наложницы получались для шахов и князей! Интересно, сколько наша мисс Гвендолен получит золотых соверенов, например, за меня? Я ведь еще к тому же принцесса! Рабыня-принцесса! Почем на базаре принцессы?»

Мисс Гвендолен поражалась способностям девчонки.

Но еще больше поражала ее сообразительность и трезвый ум «дикарки-туземки». Такая трезвость мышления! Такая практичная расчетливость! Даже при всем своем тупом, бульдожьем самодовольстве мистер Эбенезер не мог не заметить, какие ошеломительные превращения происходят с «обезьянкой». Ни мисс Гвендолен, ни мистер Эбенезер не предвидели, что унизительные методы воспитания-дрессировки вызовут у девушки отвращение и что для нее настоящим откровением станет