Она выпрыгнула из постели, оделась и ушла так же деловито, как появилась, а я уткнулся лицом в подушки — вдыхал ее сладкий запах и, боюсь признаться, дал волю слезам.

— Миссис Мак, — рыдал я, — со мной случилось что-то ужасное и прекрасное! Я полюбил Дженетту! Я должен опять ее увидеть.

— Ну вот и хорошо, вот и ладненько. Только я уже тыщу раз это слыхала. Боитесь, такое с вами больше никогда не случится? Так я вам обещаю — случится, и не раз, и не два. И разве вам не пора в дорогу отправляться, а, мистер Уэбб? Разве вы мне не говорили, что вас ваша матушка в Огайо ждет не дождется? Спасибо вам большое, милый вы мой, только давайте-ка отправляйтесь подобру-поздорову прямо сейчас. Прощайте!

Тут миссис Мак быстренько вывела — как вымела — меня за порог, в сад, и захлопнула дверь. Я остался стоять на солнцепеке, в отчаянии и замешательстве.

Поскольку я механик и способен мыслить логически, а также потому, что льщу себя надеждой, что решаю проблемы большею частью путем тщательного анализа, я вскоре уговорил себя пройти через сад миссис Мак и выйти за ворота, ни разу не взглянув назад. Только ведь голове вовсе не надо оборачиваться, а глазам глядеть назад, чтобы сердце оставалось там, откуда ты ушел.

Вот так, с томлением в душе, я приехал в Кертланд. В первый вечер матушка устроила праздничный обед с запеченным окороком и светлым бисквитом.

— Утром я поведу тебя в город, познакомлю с Пророком, и он даст тебе работу в одной из мастерских. Что же ты бисквит не доел? Ну-ка, доедай, я для тебя его пекла!

Есть некое утешение в том, что люди остаются такими, какими ты их знаешь.

Оказывается, матушка несколько преувеличила, описывая ситуацию. В Кертланде действительно была нужда в колесных мастерах, но Джозеф пригласил десятки людей, чтобы заполнить рабочие места. Я получил место младшего подмастерья в одной из его каретных мастерских и теперь зарабатывал гораздо меньше, чем в Ханувере. «Ну, во всяком случае, ты теперь рядом со мной», — вздохнула матушка, всячески демонстрируя материнскую обо мне заботу.

По воскресеньям, практически не имея других занятий, я сопровождал матушку на воскресную службу, которую отправлял Пророк, хотя я еще не стал членом сообщества Святых Последних дней. Я все еще сохранял скептицизм в отношении к ним, но Джозеф Смит поражал меня необычайностью своей личности. У него были большие, широко раскрытые синие глаза и вид человека, хорошо сознающего свое место в Истории. Мне хватило одного посещения воскресной службы, чтобы понять, какую власть он имеет над своими последователями. Если бы он не был христианином, он вполне мог бы оказаться чародеем, колдуном — так велико было его умение влиять на людей, подчиняя их своей воле.

«Взгляните вокруг себя! — говорил он в одно воскресное утро. — Взгляните вокруг и скажите мне — что вы видите? Разве не видите вы азартные игры, пьянство, мошенничество, распутство, творящиеся повсеместно в нашей стране? Не видите, что Грех разгуливает по улицам в одежде благородного джентльмена и в цилиндре, да еще с милой красавицей в платье, тонком как паутинка? Видите? А вот я — не вижу. Нет, я вижу на наших грязных улицах то, чего там нет: сочувствие, заботу, любовь. Когда я оглядываюсь вокруг, я вижу, как сосед пренебрегает соседом, как муж оскорбляет жену, как чадо покидает родителя. Таково Великое Отступничество. Ибо Христос учил нас любить, и так случилось, что Он возвратился в Его Откровении, чтобы воссоздать любовь на нашей земле. Такова Истина, как она ведома мне, как Он открыл ее мне».

Я прожил в Кертланде целых четыре месяца, прежде чем пришел к решению, что мое будущее связано с Джозефом и его Церковью. Несмотря на высокое положение, какое моя матушка занимала среди дам, составлявших кертландское общество и его кружки, сам я был всего лишь рабочим-Немормоном. Меня держали на работе, пока в городе было дело, которое иначе осталось бы несделанным, но я вполне мог предвидеть такие времена, когда здесь будет достаточно Святых, чтобы обеспечить работниками все каретные мастерские. Джозеф управлял Кертландом как теократией, и город был разделен на четко разграниченные общественные слои: деление это основывалось на вере. Самым лучшим из Немормонов полагалось гораздо меньше, чем самым худшим из Святых. В связи с этим и начало разрушаться мое противостояние учению Джозефа Смита. Я уважал его призыв к любви. И еще более горячо я откликнулся на его призыв к способным и знающим людям.

Примерно в это время — шел 1834 год — в один прекрасный день, уже перед вечером, на пикнике на берегу Шагрина я встретил Элизабет. Она бежала в шуточных женских гонках, и одна ее нога была привязана к ноге другой молодой женщины. В качестве приза предлагался металлический значок с выгравированным на нем именем победительницы. Работу по металлу должен был выполнить я. Я стоял в конце беговой дорожки, ожидая, чтобы победительница торжествующе прислонилась грудью к финишной ленточке, когда впервые в жизни увидел Элизабет. Более всего меня поразило различие между нею и женщинами, находившимися поблизости от нее. Она не выделялась ни красотой, ни хрупкостью, не казалась ни слишком скромной, ни полной коварства. Солнце окрасило ее лицо в восхитительные смуглые тона августовского персика. Ее медлительный и осторожный взгляд был задумчив. Я разглядел, что эта женщина молода, но она держала себя с достоинством, в ее внешности виделись прямодушие, надежность, честность, и казалось, что ей вовсе незнакомы многие уловки, притворство и жеманство, к которым, как известно, прибегают женщины, рисуясь в присутствии неженатых мужчин. Голубое платье Элизабет приоткрылось у шеи, дав мне незабываемую возможность увидеть на миг розовое тело. Мое самое первое впечатление о ней было таково, что я распознал в ней женщину, которая понимает собственную душу. И в то время, и сейчас ничто в друге не могло бы сильнее привлечь меня, чем это понимание.

Я смотрел на Элизабет через все поле, пока она прилаживала веревку, привязывавшую ее ногу к ноге партнерши — пухленькой, густо напудренной девушки, сильно вспотевшей на жаре.

По хлопку пистолета Элизабет и Марта бросились бежать, словно чудное колченогое животное, глаза их сверкали сквозь летнюю дымку. Когда Элизабет взглянула вперед, на финишную ленточку, наши глаза встретились — и именно в тот момент я все понял. Все кругом прыгали от возбуждения, но только не я. Я стоял неподвижно, пристально наблюдая за ней. И вот две молодые женщины, обогнав остальных, прорвались через финишную ленточку с такой силой, что упали в мои объятия. После того как, сняв с них путы, я отсоединил их друг от друга, я оказался один на один с Элизабет, но не был способен вымолвить ни слова. Это она предложила, чтобы мы с нею пошли пройтись.

Мы прошли в поле, подальше от пикника. Пока мы шли, я набрался храбрости и крепко взял Элизабет под руку. Подвел ее к упавшему дереву, чей ствол был весь изрезан инициалами, и смахнул с него пыль. Как мне хотелось, чтобы у меня был большой дом, где я мог бы ее принять от всей души, где была бы гостиная с глубоким мягким креслом и лишние спальни, ожидающие гостей!.. Я знал: со временем все это будет, и, может быть, с ее помощью. Так я ей и сказал. Когда день уступил место сумеркам и с травы поднялись комары, я заключил Элизабет в объятия. Когда же на поле спустилась вечерняя синева, я ее поцеловал. Я не собирался целовать ее еще раз, но потерял контроль над собой. Мне очень хотелось бы сказать, что нас свела воля Христа и Джозефа Смита или еще какая-то мистическая сила, но я последую установленному мною здесь правилу быть честным: никакая более благородная сила, кроме силы желания и первых, рвущихся наружу ростков любви, не заставляла нас упасть на траву. Ощущая под собой ее тело, с сердцем, бьющимся в унисон с ее сердцем, я понимал: мы поженимся. Я знал: эта женщина не покинет меня утром.