его частью. У нее сохранилось много платьев, которые она носила в юности, а в ящиках тети Клары обнаружилось еще несколько прекрасных нарядов. Каждый год мама открывала свой «сундук с тряпьем» и находила ткани для праздничных костюмов, связанных с папиными игрушками, и мы надевали их в Рождество, канун Нового года и сочельник. Шитье давалось ей с трудом, нервная сила ее пальцев превращала работу с иголкой в пытку, но мама садилась за швейную машинку и, дико щелкая ножницами и бешено вращая колесо, создавала романтические наряды, которые отвечали ее чувству прекрасного, делали нас счастливыми и сближали ее с папой. Если подумать, в тот период их жизни одно только рождественское шитье и позволяло ей прикоснуться к его творческой натуре, которую он подавлял и благодаря которой, видимо, когда-то влюбился в маму, несмотря на ее гениальность и принципиальность, доставлявшие неудобства.

Несколько раз она повторяла: «Уж и не знаю, что за Рождество у вас будет в этом году. Ваш бедный папа очень занят». Мы не могли сказать ей прямо, что, по нашему мнению, она ошибается и папа, как обычно, смастерит для нас игрушки, поскольку тем самым выдали бы, как много нам известно. Но мы позаботились о том, чтобы папа услышал, какой Ричард Куин молодец: уже перестал ломать вещи и, кажется, сумел бы играть с миниатюрным фортом, если бы получил его в подарок; и, конечно, все вышло прекрасно. Уже в первую неделю декабря родители сообща взялись за работу, делились друг с другом секретами и что-то прятали. Мама выглядела более чем счастливой, она воспрянула духом. Полагаю, она не просто радовалась их возрожденной близости, но и уверяла себя, что напрасно боялась, будто он охладел к ней, ведь вот же он – вернулся к своим обязанностям, чтобы не портить нам Рождество. Но, разумеется, это было не так. Я тоже любила папу и со стороны видела лучше, и я уверена, что он резко порвал с супругой мэра, разбив несчастной глупышке сердце, потому что его руки чесались в предвкушении традиционного сезонного удовольствия, а запертое в темнице воображение требовало положенной свободы.

Но полного душевного спокойствия мама не обрела. Мы с Мэри видели, что она волнуется за Корделию. Нас это не удивляло, ведь мы и сами за нее переживали. В раннем детстве мы очень любили ее как сестру, хотя и сознавали, что, раз она старше, наш долг – как можно чаще пинать ее, царапать и кусать, прежде всего ради самих себя, чтобы защитить свои права, но и ради нее тоже, чтобы уберечь ее от морального разложения, которое, видимо, постигало всех старших сестер, если вовремя не ставить их на место. Но после приезда в Лавгроув мы поняли, что с ней что-то не так. Нам не составляло труда быть счастливыми, ведь, несмотря на сомнительную историю с мэром и мэршей, мы знали, что в конце концов все наладится, да и нашу новую служанку Кейт мы сразу полюбили; но Корделия была несчастна. Помню, однажды утром я сидела на кровати и любовалась ею, пока она спала, ее золотисто-рыжими локонами, белой, голубоватой на веках кожей и нежными впалыми висками, как вдруг с ее лица спала сонливость и оно в тот же миг исказилось недовольством. Помотав головой из стороны в сторону, она надолго зажмурилась, прежде чем заставила себя открыть глаза, а потом огляделась в поисках чего-нибудь, к чему можно придраться. Когда ее взгляд достиг одежды, лежавшей на моем стуле, она вскочила, ткнула в меня указательным пальцем и стала бранить за неряшливость.

– Злюка, твоя одежда в таком же беспорядке, – сказала я.

Так и было, и, если бы на меня вспылила Мэри, она бы признала правду и унялась. Но Корделия продолжала ругаться.

Мы заметили, что в школе она уживалась со всеми до неприличия хорошо. Худшие из учителей любили ее по непонятным причинам, постоянно давали ей так называемые порученьица и приводили ее как пример esprit de corps[18], а она, разговаривая с ними, изображала из себя занудную пустышку. Мы всерьез оскорблялись ее поведением, считая, что так она предает всех детей. Разумеется, взрослые хотят, чтобы дети ничего не смыслили, но никакой нормальный ребенок с такими родителями, как у нас, не стал бы идти у них на поводу. Мы видели, что она платит слишком высокую цену за одобрение людей, непохожих на наших папу и маму, и испытывали к ней такие же чувства, как солдаты в осажденной крепости – к товарищу, замыслившему дезертирство. Довольно часто мы ее ненавидели. Но нутряная любовь, с младенчества связывающая членов одной семьи, по-прежнему была сильна. Я переносила холод намного хуже, чем все остальные в семье, и иногда, услышав, как я ворочаюсь и шебуршу по ночам, Корделия брала меня к себе в постель, жертвуя своим чутким сном. Часто мы ее любили.

Но при этом мы осознавали, что ситуация с Корделией была весьма непростой, и расстраивались, что мама ее недооценивала. Она видела сложность в том, что Корделия не умела играть на скрипке, но упрямо продолжала это делать. Мама посчитала проблему наполовину решенной, когда Корделия отнесла скрипку в школу, туманно объяснив, что у нее есть возможность упражняться там, и перестала просить ее о вечерних уроках. Мама даже допускала, что это отговорка и Корделия, смирившись со своей бездарностью, пытается таким образом потихоньку забросить занятия. Мамин оптимизм подпитала ее просьба в начале декабря пригласить на чай одну из учительниц, некую мисс Бивор. Мама спросила, какой предмет она преподает, на что Корделия ответила: «Углубленный французский», и мама обрадовалась, подумав, что ее девочка обнаружила в себе талант к языкам. Мы отлично знали, что Корделия пользуется расположением лишь со стороны тех, кого мы называли учительским сбродом, но не могли ябедничать и утешались мыслью, что мама все поймет, как только мисс Бивор покажется на нашем пороге. Однако мы встревожились, увидев, насколько живо она представляет и визит, и гостью, которые полностью решат проблему ее старшей дочери. Из-за этого углубленного французского мама в то утро отправилась чуть ли не на край света в булочную, где продавались бриоши и ромовые бабы, и надела свой лучший наряд, чтобы не ударить в грязь лицом перед мисс Бивор, которая наверняка выглядит необычайно элегантно для учительницы пригородной школы, потому что долго жила в Париже. По мере того как приближалась половина пятого, она все беспокойнее ходила по гостиной, расставляя в вазах пармские фиалки – цветы, которые ассоциировались у нее с Францией, – и с удивительным оптимизмом делилась с нами своими смелыми замыслами:

– Если дела у папы и дальше пойдут так же благополучно, мы сможем отправить Корделию на шесть месяцев во Францию и на шесть месяцев в Германию, а потом в Гёртон или в Ньюнэм[19].

В этот момент вошла Корделия, выглядевшая как идеальная школьница в представлении учителей – опрятная и послушная. Она оглядела комнату и маму, и лицо ее выразило страдание; и правда, без подсказки было невозможно догадаться о том, что на маме ее лучшая одежда. Корделия указала на вращающуюся этажерку, где стояла наша «Энциклопедия Британника», и мрачно спросила:

– Нельзя ли ее куда-нибудь убрать?

– Но, дорогая, почему? – удивилась мама.

– Мисс Бивор покажется странным видеть это в гостиной, – ответила Корделия.

– Разве школьная учительница не обрадуется при виде «Энциклопедии Британники», где бы та ни стояла? – спросила мама.

Мы с Мэри показали Корделии языки и скорчили жуткие гримасы. Она прекрасно знала, что «Энциклопедия Британника» должна стоять в гостиной, потому что третья комната на первом этаже нужна была папе под кабинет. Кроме того, мы хотели, чтобы она прекратила критиковать внешний вид комнаты. Мы знали, что мама огорчается из-за безобразной мебели, заменившей мебель тети Клары, поэтому состроили по-настоящему ужасающие рожи.

– Мама, заставь Мэри и Роуз вести себя как следует, – машинально сказала Корделия, но как раз в этот момент пришла мисс Бивор.

Мы инстинктивно возненавидели ее и понадеялись, что никогда больше ее не увидим. Она оказалась вовсе не такой, какой ее воображала мама: это была