Мне ничего не оставалось, как сделать то, что нельзя. Нельзя лазить в палисад – это я усвоил в первый же день, как мы переехали. Наша соседка Вера Максимовна так и сказала: «Повредишь там что-нибудь, убью». Я тогда ещё не знал, что это образное выражение, и даже заплакал немного – до того мне не хотелось погибать в ранней молодости.

В общем, я полез погибать. То есть в палисад, за землеройкой. Штаны у меня за штакетину зацепились, так что я просто пузом сполз и пузом же бобину в клумбу вжал. Паська бежать больше не мог, а только барахтался. Это было очень хорошо. То есть плохо, конечно.

Вера Максимовна как раз в окно смотрела и всё видела. И ей не понравилось, что мы в палисад залезли, у неё там… цветки какие-то важные. Я хотел ей рассказать, как всё получилось. Но она закричала, что мы – паразиты и что она вечером с папой придёт разговаривать. И окно захлопнула.

– Влетит? – спросил Тоха.

Я поскрёб подсохший на рукаве желток и вздохнул. Надо было всецело умыться – я стал куда как загрязнён.

* * *

Вера Максимовна вечером пришла, как обещала. Я до того времени успел к бабе Люсе сходить, извиниться и пирог с повидлом у неё поесть. А Пасику она яблоко дала покатать. И мы окончательно забыли про обеденные неприятности.

Но Вера Максимовна ничего не забыла. Я вообще заметил, что она жутко всё помнит. Особенно если плохое что-нибудь. Я подумал, что «повторенье – мать мученья» – как раз про неё. Ещё я заметил, что Пасика она, кажется, не полюбила.

Страшно деловая она к нам пришла. Я на всякий случай тихонько спрятался в зале, но всё слышал. Папа очень спокойный был. А она злилась. Я видел через щёлочку, как она прямо кипела вся. Одно я понял сразу: больше всего она злится вовсе не на Пасика, а на меня. И не только в палисаде дело.

Оказывается, я не уважаю старших. Бегаю по квартире, как табун лошадей, и вообще очень громко живу. Я думал, это маленькая Катенька – «громко». Она как заладит реветь над нами без остановки… Но мы привыкли. Мама говорит, хорошо, когда детей в доме много. Правда, Вера Максимовна оказалась несогласной.

Папа понятно всё объяснял. Что я расту, что стараюсь не шуметь, но какое-то время всё равно буду шуметь, пока не вырасту. На это Вера Максимовна сказала, что она уже немолода и каждый мой шаг за стеной – нож ей в сердце. Тогда папа предложил помочь ей стену пенопластом отделать, чтобы не так слышно было. А она ответила, что не собирается ни стену утеплять, ни квартиру менять.

Меня всё это начало сильно беспокоить. Я крепко разволновался. Потому что маме мои прыжки совсем не мешали, даже когда она к экзаменам готовилась. У Веры Максимовны слух, видимо, как у рыси. А я никак, ну никак не могу играть тише! Я очень сильно стал думать, но никакой подходящей мысли мне в голову не приходило. Получалось так, что радости теперь вообще не видать. До самого скончания дней.

Тогда я тихонько вышел из комнаты и спросил её вежливо:

– А когда вы умрёте, мне можно будет в зале скакать?

У нее стало такое лицо, как будто внутри головы шарик надувается и давит ей на глаза. Она сначала рот открыла, потом закрыла, потом снова открыла. Да как заорёт! Из её крика я понял, что мы очень плохая семья. И дети у нас очень плохие. Я, то есть. И собака очень плохая.

Тут вижу, у папы в голове тоже шарик надувается. Только папин лопнуть не успел, потому что в это время наша плохая собака из зала вырвалась. Пасик давно у порога скрёбся, а когда Вера Максимовна на крик перешла, совершил решающий толчок. БУМ! – дверь об стену ударилась. Выкатился мопс – шерсть дыбом, сам завывает. Мы поняли, что сейчас будет загрызение. А как соседка сбежала – не поняли.

Тут как раз мама с работы пришла. Я её обнял и волосы понюхал – вкусно пахнут мамины волосы.

– Вы зачем, – спросила мама, – собаку дразните? С улицы слышно.

– Я у бабушки Люси все яйца разбил, – сказал я. – И кофту испачкал.

– Бабушки Люсину? – Мама всплеснула руками.

– И штаны порвал.

– Бабушки Люсины?! – Мама приложила ладонь к щеке.

– Нет же, – я замотал головой. – Свои. У бабушки Люси я только сметану раздавил и пирог съел.

– Ага, – сказала мама и посмотрела на папу.

– Ага, – сказал папа и незаметно маме кивнул, но я заметил. Папа заметил, что я заметил и сказал: – Мы сосисок сварили.

А про Веру Максимовну ничего не стал говорить. И я тоже не стал. А Пасик и не собирался, он уже всё по этому поводу высказал.

Мы ели сосиски с рисом и говорили про поход и про новые удочки. Пасику тоже сосиску выдали. Он быстро её слопал под столом, и я потихоньку отдал ему половину своей. А папа тоже потихоньку ещё половину.

Только Вера Максимовна всё не шла у меня из головы. И цветки эти её. Мне было неловко, что у меня новые удочки, а у неё – лилии поломанные. Она, конечно, нанесла по мне моральный удар, но разрушение клумбы омрачало мою жизнь. А я не хотел омрачаться на каникулах. Тем более у меня был Пасик. А у Веры Максимовны – ни одной живой души.

Я постучал к ней на следующий день. И протянул синее ведро.

– Вот, – сказал я. – Возьмите. Это с нашего пруда.

Она заглянула в ведро. Там плавал карасик.

– Он очень тихий, – заверил я. – Только надо воду менять.

Она кивнула. И кричать не стала. И не стала пихать мне обратно ведро. И прогонять меня не стала.

– Понятно, – сказала она, – я полюбуюсь немного и выпущу. Ладно?

– Ладно, – сказал я. – Я могу потом… ну… ещё кого-нибудь принести… тихого. И… ничего не плохая собака у нас.

– Нет, – сказала она. – Нет, Витя, не плохая.

И я помчался на улицу, в каникулы, в лето. Во двор, где меня ждали Тоха с Пасиком. И снова я был самым счастливым человеком на земле. И пока что – очень чистым, в новых штанах.

Деньги маленького мальчика

Александр Цыпкин

©