3) — Я не буду такой либеральной в вопросах секса. Мои родители очень старались казаться современными, но в итоге получилось, что они рассказывали мне слишком много. Помнится, в шестнадцать лет я заявила им, что оральный секс — это круто. А мать ответила: „Да, ты в этом убедишься, но сделать минет как следует не так уж легко“.

После этого она сразу же посадила меня на противозачаточные таблетки. Не озаботилась тем, чтобы отвести меня к врачу, а просто пришла в мою комнату и сказала, что пора начать предохраняться, раз уж у меня есть мальчик.

4) — Думаю, я старалась бы не выделять в семье любимчиков. Я знаю, что мой отец отдавал мне предпочтение перед сестрой; с одной стороны, это было приятно, но с другой стороны — многое усложняло. Я любила Люси — и поэтому чувствовала себя виноватой, зная, что отец больше благоволит ко мне. И если мы иногда не слишком хорошо ладили, то как раз благодаря этому чувству вины; мне было трудно все время заботиться о ней и играть роль старшей сестры. Я подозреваю, что все это, в свою очередь, отражалось на Поле, потому что Люси вымещала на нем свои страхи и обиды. Она вечно дразнила его и пыталась поссорить с матерью — ведь он был материнским любимчиком, а Люси не могла этого вынести.

5) — Я бы не стала использовать чувство вины как способ добиться чего-то от своих детей. Мать часто просит меня сделать что-нибудь, на что у меня нет ни времени, ни желания, а потом всегда говорит: „Ну, так я и думала. Я знаю, как ты ко мне относишься. Должно быть, теперь, когда ты выросла и стала самостоятельной, я кажусь тебе глупой старухой“. Одна из ее ближайших подруг недавно умерла от лейкемии, и когда мать позвонила, чтобы рассказать мне об этом, я говорила по другой линии. Конечно, я сказала ей, что сейчас закончу тот разговор, но она ответила: „Нет-нет, дорогая, не стоит. Я просто хотела сообщить тебе… но я понимаю, как ты занята, поэтому не стану тебя задерживать“. Как будто я и правда могла быть слишком занята, чтобы поговорить с ней о смерти лучшей подруги!

Ненавижу, когда мученичество используют, чтобы давить на других. Если ты чего-то хочешь — скажи об этом прямо; не надо заниматься вымогательством, изображая страдалицу. Меня выводит из себя привычка матери прятаться за самокритикой. Она заранее говорит: „Тебе со мной будет скучно“, чтобы потом не разочаровываться. Она становится карикатурой на себя саму, и ей это нравится. Как те толстухи, которые охотнее купят футболку с надписью „Осторожно, толстая женщина“, чем сядут на диету.

6) — Еще я постараюсь с большим уважением относиться к границам между мной и детьми. Мать не понимает, что моя личная жизнь — это не ее дело. Одно время я встречалась с парнем, который ей очень нравился, так потом я узнала, что она продолжала созваниваться с ним даже после того, как мы расстались. Когда я была девчонкой, она делилась со мной такими вещами, которых я предпочла бы не знать. Например, когда мне было одиннадцать, она поведала мне, что подозревает, будто у отца кто-то есть (если уж это не проекция, то их, наверное, вообще не бывает!), а еще сказала, что считает свой брак неудачным (хотя, на мой взгляд, ребенку о таком говорят только в самом крайнем случае). В другой раз набрала мой номер в половине одиннадцатого вечера, чтобы пожаловаться, как ей скучно с моим отцом, и добавила — как хорошо, что у меня пока еще есть выбор. А потом, в подтверждение своих слов, она добавила: „Послушай, как храпит твой отец, и с этим храпом я живу уже больше четверти века“, — и поднесла трубку к его носу, чтобы я могла послушать.

— И что ты услышала? — полюбопытствовал я.

— Ничего особенного, обычный храп. Х-р-р-ф-ф, х-р-р-ф-ф, х-р-р-ф-ф. Бедный папа. Но я не понимаю, какое мне до этого дело? Она тащит меня в свою супружескую постель. По-моему, есть даже законы, которые это запрещают.

— Ладно, с рубашками мы закончили. Ты знаешь на память телефон „Рица“?

Каким бы длинным ни был список Изабель, и как бы она ни старалась, она, тем не менее, наглядно демонстрировала, что в свое время обязательно придумает новые способы мучить собственных детей. А следовательно, в основе подхода к родительским обязанностям должна лежать не столько надежда на успех, сколько желание свести к минимуму последствия неизбежной неудачи.

Изабель держала в холодильнике коробку шоколадных конфет — рождественский подарок от ее американской тетушки. На коробке красовалась надпись "Континентальный набор", и прибыла она, завернутая в серебристую бумагу и перевязанная розовой лентой с бантом. Каждая конфета лежала в отдельном углублении пластмассовой подложки.

Я жил относительно недалеко от Изабель, так что, когда ей понадобилось уехать на неделю, она попросила меня заехать к ней, чтобы полить ее любимое комнатное растение. Как оно называлось, я так никогда и не узнал, но Изабель прозвала его Хватун, потому что острые кончики листьев загибались друг к другу, напоминая клешни.

— Если захочешь что-нибудь взять из холодильника, не стесняйся. Все в твоем распоряжении, — добавила она. И когда я приехал, чтобы выполнить свою увлажнительную миссию, я поверил этим словам.

Впрочем, богатством выбора холодильник не радовал. Банка испанских оливок, бутылка кетчупа, два яблока, морковка, упаковка какого-то лекарства со строгой надписью "ТОЛЬКО ПО РЕЦЕПТУ!", баночка черничного джема, банка тунца и наконец на третьей полке, неподалеку от молока, "Континентальный набор".

Главным событием с внешней стороны холодильника был исторический футбольный матч — поэтому, прежде чем полить Хватуна, я освободил из ледяного заточения коробку конфет и уселся с ней перед телевизором. Я вовсе не думал, что окажусь таким прожорливым; собственно, мне вполне хватило бы одной или двух штук, если бы только игра не приняла столь трагический оборот, а я не повел себя, как последний идиот. Когда я выключил телевизор (моя любимая команда постыдно проиграла), количество конфет уменьшилось на двенадцать. Я торопливо скатал кусочки фольги в шарики, бросил их на дно мусорного ведра и разложил уцелевшие конфеты так, чтобы замаскировать масштабы катастрофы. Мысль о Хватуне, который сиротливо стоял в углу, взывая о стакане воды, даже не пришла мне в голову, уважаемые присяжные заседатели, и я покинул квартиру, поглощенный исключительно неудачей английского вратаря, не сумевшего отстоять честь нации.

— Он мертв! — вскричала Изабель, вернувшись домой; казалось, что даже телефонный провод содрогается от ее горя.

— Кто? — спросил я, пытаясь вспомнить, какой из ее родственников мог стать жертвой инфаркта.

— Хватун! Он умер от жажды!

— Прими мои соболезнования, — ответил я машинально, и только тут осознал, что я натворил.

— Ты его не поливал, правда?

— Поливал, — сказал я (так убийца, пойманный с поличным, упорно отрицает свою вину). — Да, поливал. Но стояла жара, страшная жара. Господи, как же здесь было жарко, невероятно жарко. Я спал с открытыми окнами…

— Ты лжешь. Ты его не поливал, земля совершенно сухая. Лучше бы ты сказал правду, я бы тебя простила, но вот ложь я ненавижу. Более того, ты не выключил свет и съел все мои шоколадные конфеты.