шла, куда глаза глядят, и вдруг заметила, что оказалась под аркадами пьяцца Эседра, удивившись, что забрела так далеко, будто весь этот путь проделала как сомнамбула и внезапно проснулась. Теперь она так хорошо знала город, что больше не могла потеряться и жалела об этом.

Здесь никогда больше не будет для нее ничего нового, и недалек тот день, когда она сможет пройти из пункта А в пункт Б с закрытыми глазами. Ей достаточно считать шаги, всегда одно и то же их количество от галереи «Ночной Гаспар» до пьяцца дель Пополо.

Может быть, это и есть, если вдуматься, «жизнь в Риме»: мерное и вечное тиканье метронома, бесполезное тиканье, ведь время остановилось навсегда.

Она находилась в начале виа Венето и спросила себя, не к этому ли месту, покинув галерею, хотела направить свои стопы, или, вернее, они сами ее направили. Этот квартал она хорошо знала, когда жила в Риме первое время. Террасы кафе, выплескивающиеся на тротуары, были еще прикрыты в ту пору зонтиками всех цветов радуги. А потом шли годы, и этот проспект становился все менее оживленным, как будто люди помоложе предпочитали другие кварталы. Или же те, что сиживали летом на террасах либо медленно проезжали в открытых машинах в поисках спутников на остаток ночи, уже умерли один за другим.

Смеркалось. Она шла вверх по проспекту, более темному, чем в другие вечера. Авария в электросети? Или просто фонари еще не зажглись в этот предвечерний час. Она прошла мимо «Кафе-де-Пари». Оно было закрыто. Вход забран решеткой с висячим замком, а за этой решеткой, на первой ступеньке валялись какие-то старые бумаги, газеты, письма, проспекты, пустые пластиковые бутылки, словно никто не переступал этот порог целую вечность. Чуть правее высилась темная громада отеля «Эксцельсиор». Только одно окно светилось на последнем этаже. Еще дальше фасад чайного салона «Доней» тоже не был освещен.

Она никого не встретила на проспекте. Надо было бы Ночному Гаспару сфотографировать пустынную в этот час виа Венето и поместить снимок в конце своего альбома. Получился бы удачный контраст с предыдущими фотографиями, и чувствовался бы бег времени. Она скажет ему об этом в следующий раз, когда его увидит.

Бег времени. Она всегда жила в настоящем, и ее жизненный путь был усеян провалами в памяти. Впрочем, она не смогла бы сказать, были ли то провалы, или она просто избегала думать о разных событиях своей жизни. У нее был сын, который уехал в Америку. Жалела ли она, что не создала семьи? Но что, собственно, такое семья? Она родилась в деревне и росла в семье, однако не могла ответить на этот вопрос.

Жизнь ее была теперь долгой, слишком долгой историей, которую она готова была кому-нибудь рассказать, если бы прониклась доверием. Но кому? И зачем? Так что у нее оставалось только настоящее и его ориентиры, несколько застывших и незыблемых картин: сосна на пьяцца Питагора, которую она видела из своих окон, опавшие листья платанов каждую осень на набережных Тибра.

А впрочем, был ли он на самом деле, бег времени, в этом городе, который называли вечным? Конечно, шли годы, уходили люди, гасли огни, воцарялась тишина там, где привычными были гомон и взрывы смеха. И несмотря на все это, в воздухе веяло вечностью. Вот что она могла бы сказать завтра этому человеку, который хотел расспросить ее о «жизни в Риме». Но найдет ли она слова? Чтобы он понял ее состояние духа, с тех пор как она живет в Риме, проще было бы прочесть ему стихотворение, единственное, которое она знала почти наизусть:

Небосвод над этой крышей

Так высок, так чист!

Темный вяз над этой крышей

Наклоняет лист.

И эта мысль вызвала у нее взрыв смеха, эхо которого она, казалось, слышала на пустынном проспекте.

Давным-давно, в прошлом веке, она переписала это стихотворение в записную книжку. Это было, когда она очень недолго жила в Париже, перед тем как уехать в Рим. Этот отрезок времени, каких-то несколько месяцев, почти стерся из ее памяти. Месяцы стали часами, которые она как будто провела в зале ожидания между двумя поездами. Она не помнила ни одного лица, забыла даже название улицы, на которой жила. Поезд катил слишком быстро, чтобы читать таблички на станциях. Если бы она смогла сохранить эту записную книжку — единственную в ее жизни — и если бы полистала ее сегодня, неужели встречи, места, имена что-то напомнили бы ей сегодня? Она в этом сомневалась. Эту книжку у нее украли — какой-то верзила, ни лица, ни имени которого она не помнила; он был с другом, когда она встретила его однажды в кафе. Оба жили в том же квартале, что и она, и они несколько раз виделись, но это имело не больше значения, чем встречи с двумя безымянными соседями, с которыми перебросишься несколькими словами, канувшими навсегда в ночь времен.

Верзила как бы в шутку взял у нее книжку, куда она только что записала встречу, и не хотел возвращать. А потом она уехала в Рим, так и не получив назад эту записную книжку. Две незначительные детали, однако, остались в ее памяти: этот человек без лица и без имени носил рубашки из гофрированной ткани и куртку из вывернутой овчины. И он учился на курсах драматического искусства. А его друг, с которым он не расставался, тоже остался для нее человеком без имени и без лица. Единственное, что она о нем запомнила, — он работал в компании грузовых перевозок.

Она была уже на виа Аврора, у маронитской церкви. Каждый раз, когда она проходила здесь, у нее слегка щемило сердце. Когда ей было девятнадцать лет, ее часто заносило на виа Аврора после бессонной ночи. В начале улицы высилась стена, за которой угадывался сад, должно быть, сад при казино «Аврора». И летом эта стена около шести утра была уже обрызгана светом. Стол и стул всегда были выставлены на тротуар у стены. Она садилась там под лучами солнца, еще очень ласкового утреннего солнца. С годами и даже сегодня вечером, когда вокруг было темно, ей все равно казалось, что это солнце никогда не покидало ее и окутало теперь словно светом северной авроры.

Чуть дальше по проспекту к витрине английского бутика Лучиано Падована была приклеена афишка, датированная октябрем прошлого года: объявление о розыске с фотографией потерявшейся в квартале пьяццале Фламинио собачки. Она прочла текст целиком: