– Читал новость?

– Да.

– И что думаешь?

– А ты что?

– Думаю, как ты этого избежишь.

Мантас хмыкает в трубку:

– Мне этого не избежать.

– Да, – отвечаю я и не знаю, что еще сказать.

– Вот что я думаю, – наконец говорит он. – Хуже не бывает.

* * *

Со мной что-то случилось. Я теперь не боюсь ходить к Дане и слушать ее рассказы, не боюсь бегать и даже не чувствую себя виноватой, если делаю больше кругов, чем обычно. Стараюсь себе не признаваться, что все из-за Ининой крови, которую мне пришлось слизывать. А может, это и не из-за крови, может, я просто такая, и все. И еще есть Итра и Мантас, которые, оказывается, тоже такие, как я. Другие. Не адаптировавшиеся. Иногда я думаю, что никуда мы не денемся, придется адаптироваться.

У меня не идут из головы микросхемы. Сейчас мы друг про друга знаем почти всё – почти, потому что, если мы отключены, нас будто бы и нет. Если ты в это время что-то делаешь или говоришь, это не попадает в систему и никто не поверит, что ты это делал или говорил. Тысячи людей в системе засвидетельствуют, что тебя не было. Ты тогда не можешь похвастаться своими славными делами. И поэтому все всегда подключены и видят друг друга едящими, сидящими, стоящими, живущими – словом, всякими. Но если хочешь поговорить о чем-нибудь таком, о чем мы говорим с Даной, лучше отключиться. Или если хочешь поделиться каким-нибудь старьем, которое ты откопал. Или отступить от правил. Тогда только порадуешься, что был отключен. Но когда микросхема будет вшита под кожу и срастется с тканями, ты попадешь в современную тюрьму. Осведомитель будет постоянно сообщать, где ты, что делаешь, какие у тебя температура, состав гормонов и скорость нейромедиаторов, а может, и мысли. Сразу же будут устанавливать, какое тебе требуется лечение – терапия или уже операция.

Хуже не бывает, сказал Мантас. Я с ним согласна.

Мантас мне звонит довольно часто. Я все надеюсь, что мы с ним обсудим какие-нибудь злободневные темы или новую стратегию, но он звонит «просто так». Теоретически я понимаю, что можно звонить просто так. Знаю об этом из маминых и Даниных рассказов. И все равно странно. Странно, потому что мне никто просто так не звонит. Мантас старается объяснить, но и он не находит подходящих сравнений. Все сравнивает с компьютерами, блокнотами, лазерами, микросхемами. Больше не с чем.

Иногда я пытаюсь сделать то же самое, что Мантас. Отключиться. То есть совсем, на всех уровнях. Но думать об этом легче, чем сделать. У меня голова начинает так кружиться – кажется, будто я стираю себя. Один или два датчика непременно должны посылать сигнал в систему. Как он вообще смог? Я способна час-другой не проверять других. Не смотреть, что они делают. Но потом неумолимо начинают вырабатываться гормоны стресса, и мозги охватывает беспокойство: подключись, подключись. Даже мне – медлительной тихоне – надо быть со всеми.

Как он смог?

– Это должен быть тот человек, – говорит Дана.

– Любой из сотен других?

– Один из сотен других.

– Так его легко найти?

– Точно так же легко его не найти.

Дана пытается мне объяснить, почему люди целовались.

– Я думала, если была другая химия, целовались с кем угодно.

– Ой, детка… – тянет Дана. Она все больше меня жалеет. – Сначала дожидаешься особенного, единственного. Выделяешь его из всех, и он тебя. Это происходит одновременно. Почти одновременно. Потом вы словно бы и не видите всех остальных.

– И что тогда?

– Тогда вы не можете не поцеловаться.

От терапевта я узнала, что должна поговорить с мамой или с папой. На этот раз начинаю с папы. Увиделись сразу, папу никогда не бывает трудно отловить. Он, как всегда, очень веселый и очень деловитый.

– Как у тебя в транслайфе? – интересуется он. – Может, помощь требуется?

– Не требуется, сама управляюсь. Спасибо, папа.

– Слушай, я серьезно. Вижу, что ты мало путешествуешь, строишь, покупаешь, работаешь. Все слишком медленно.

Медлительные – худшая разновидность неудачников.

– Если ты не против, я бы хотела кое-что обсудить. Это насчет меня.

– Выкладывай.

Сказать про терапию или нет? Папа ждет, потом догадывается:

– Беспокоишься из-за микросхем? Они помогут тебе отфильтровывать негодных людей. Вот увидишь.

– Или другие успешно отфильтруют меня.

Мы смеемся.

– Папа, а дети похожи на родителей?

– И да и нет. Зависит от того, как было выбрано.

Он прав. Если выбрана селекция, дети могут быть совсем другими.

– Да, – говорю я, не зная, что еще прибавить. – А я? – Подступаюсь с другой стороны. – Ты мог бы сказать, каким был раньше?

– Когда раньше?

– Лет сто назад.

– Ой… – Не понимаю, он отключился или это просто долгая пауза. – Теперь уже не скажу.

– Почему?

– Потому что не помню. И тех времен не осталось, так что нет смысла говорить.

– Неужели?

– Я сделал последнюю операцию.

Вот оно что.

– Ясно, папа. Рада была с тобой поболтать, папа.

– И я тоже, не ленись в транслайфе. До скорого.

* * *

Нет смысла говорить? Но смысл – это мои кости, мои органы, все еще те самые, настоящие и неусовершенствованные. Этот смысл не дает мне покоя. Этот смысл заставляет меня тянуться к живым людям, бегать и лазить по деревьям, вдыхать запах глины с Ининой ладони.

Мама точно вспомнит. Она еще не сделала последнюю операцию. Хотя откуда мне знать – может, и сделала, потому что она уже намного реже вздыхает, когда со мной разговаривает. Она почти всегда беспечная и веселая, как Ала и папа. Другими словами, устойчивая и позитивная.

Поначалу мне никак не удается убедить ее встретиться. Я напираю на то, что это из-за терапии, что это очень важно, что надо все обсудить с глазу на глаз. Мама отнекивается, говорит, и так все можем обсудить. Как ее заинтересовать, как ее заинтересовать, крутится у меня в голове так быстро, что я могла бы состязаться с ускорителем в моей комнате.

– Мама, я влюбилась. Мне нужна помощь.

Мама понимает, что я вру.

– Ты присвоила старое литературное слово, ты даже не знаешь, как оно правильно произносится. Кроме того, у тебя голос не изменился.

Вот же эксперт по старью. Ее не проведешь.

– Хорошо, – говорю, – это насчет Ины.

– У нее все в порядке, я недавно с ней виделась.

А может, сказать про оболочку?