«И я буду ангелом, когда умру?»

«Да, Амира. Ты ведь уже и сейчас мой любимый ангел».

На следующий день, вероятно, приходит в гости бабушка. И ей немедленно сообщают новость, которая продолжает оставаться для Амиры сенсацией.

«Бабушка, представляешь, у Барбары умерла вся семья! Но ты не волнуйся за нее. Она радуется. Потому что ее дети стали ангелами».

Бабушка ужасается. И качает головой.

«Амира, ты говоришь невозможные вещи! Не смей говорить, что она радуется! Нет. Я думаю, если с кем-то случается нечто подобное, радости ему больше никогда не видать».

Непонимание запрограммировано. Для тех, кто отказывается представлять себе смерть иначе, чем в черных одеждах и с отчаянием на лице.

Я сознательно пошла по более светлому, «легкому» пути. И тем самым, очевидно, нарушила определенные табу, касающиеся представлений о том, каким образом следует выражать свое горе в связи со смертью.

«Разве так страдают? Это ни в какие рамки не укладывается!» — судят некоторые.

«Подожди, самая глубокая пропасть еще впереди», — «обнадеживают» другие.

«Ты скоро сможешь прийти ко мне, чтобы со мной играть», — так видит развитие ситуации Амира. Помахав рукой, она исчезает в толпе в поисках сестры.

Я смотрю вслед этой крохе, благодарная ей за ее непосредственность и детский прагматизм. Не зная, куда себя деть, я выхожу за дверь и проскальзываю в клоунскую раздевалку. Исчезнуть бы! Мне хочется лишь одного: спрятаться, никого больше не видеть. Каждый хочет со мной поговорить, сотни рук желают меня обнять, каждый ищет общения со мной.

Не могу больше!

Кончилась моя энергия. Как бы мне хотелось заплакать. Но это желание скорее всего результат усталости, следствие бесчисленных объятий и выражений соболезнования. Что делать? Потупив взгляд, пытаюсь сделаться невидимой. Безуспешно.

Я снова выхожу за дверь. Ищу взглядом свою мать. Мама, помоги мне!

Ко мне подступает человек с камерой.

«Дорогая госпожа Пахль-Эберхарт! Я журналист. Интервью с вами меня очень тронуло. И большое спасибо за этот незабываемый праздник».

Тронутая, смотрю ему вслед. Репортер, который выкраивает время, чтобы проститься с тремя неизвестными ему людьми. Вместо того, чтобы нестись на следующую встречу.

Как мило.

Наконец в кишении людей обнаруживаю свою мать. Подбегаю к ней и шепчу на ухо:

«Я больше не могу».

Она пожимает мне руку. Она меня поняла. Мне снова позволено побыть ребенком своей матери. Мама все берет на себя. Принимает соболезнования, пожимает руки, за меня отвечает. Она напоминает гостям о том, что будет продолжение праздника — у меня дома. И ей действительно удается в короткое время всех с кладбища выпроводить.

Я благодарна ей. Я снова возвращаюсь в зал прощания. Там снова никого. Только три гроба. От них исходит умиротворение. И на меня снисходит умиротворение. Словно следуя предварительной договоренности, рядом со мной вдруг обнаруживается сотрудник похоронного бюро. Он спрашивает меня, желаю ли я снова взглянуть на умерших?

Он что, может читать мои мысли?

Господин предусмотрительно запирает дверь. Последнее прощание. Только для самых близких. Моя мать не хочет присутствовать:

«Не держи на меня зла. Я хочу запомнить детей такими, какими они были — радостными и полными жизни».

Отца я не вижу. Может, мне отправиться на его поиски, чтобы он был со мной при прощании? Нет. На самом деле мне хочется этот последний шаг совершить в одиночестве. Надеюсь, отец поймет меня.

Мое решение увидеть моих любимых еще раз не было эмоциональным порывом. Я хотела открыть гробы и взглянуть на них вовсе не для того, чтобы наконец заплакать. Или чтобы передать мое последнее напутствие. Я больше следовала голосу, разумному и трезвому голосу, звучащему в моей голове.

Ты должна взглянуть на умерших еще раз. Это важно для того, чтобы скорбеть. Ты должна это сделать для того, чтобы принять разлуку.

Этот голос желал мне хорошего.

Гробовщик открыл гробы.

Осторожно, чтобы не потревожить, я глажу детские щечки. Удивляюсь их нежной мягкости. Я целую Хели в лоб. Я задерживаю в своих руках его руку. Волна любви накрывает меня.

Мгновение. И я поворачиваюсь к гробам спиной. Быстро. Решительно. Только бы удержать в себе это чувство любви. Не выплакать его. Последний для памяти снимок тела Хели сделан. Окончательный снимок. Я поняла. Приняла. Мне нужно идти дальше. Любовь. Ее я беру с собой. Пусть сопровождает меня. В качестве последнего подарка. Для подкрепления сил на моем новом пути.

Кто-то из друзей отвозит меня домой. С полсотни машин запарковано на подъезде к дому. Мой сад полон людьми. Пылает костер. Пахнет едой.

Только бы удержать в себе это чувство любви. Не выплакать его. Теперь мне нужно идти дальше.

Потерянно открываю калитку. Вступаю в сад. И попадаю в объятия. Моя соседка. Она благодарит за замечательный праздник и преподносит мне подарок на память. За ней стоит уже кто-то другой. И он тоже желает меня обнять и что-то мне сказать.

Столбом стою я перед собственным домашним порогом. Мерзну. Но внутрь войти не решаюсь. Чтобы не натолкнуться на выражения соболезнования моих друзей.

«Барбара! Какой ужас! Мы скорбим вместе с тобой».

«Какая же ты сильная женщина. Я тобой восхищаюсь!»

Оба предложения повторяются, сменяя друг друга до бесконечности.

Оба ставят меня в тупик. Я не знаю, что же мне ответить.

Мой затуманенный мыслями взгляд блуждает поверх голов людей, снующих туда и сюда вокруг моего домика. Именно этого я желала. Вернуться домой и не быть одной. Чувствовать дружеское тепло. Защищенность. Но то, что все эти расположенные ко мне люди будут кружить вокруг меня почти в таком же недоумении, смущении, что и я, и будут нуждаться в утешении, — этого я не предвидела.

Часы и часы спустя, и этому наступает конец. Еще раз всех обнять. На прощание.

«Завтра ты приедешь в Вену?»

Родителям не хочется оставлять меня. Но я решила побыть одна.

«Да. Завтра. А сегодня я хочу ночевать дома. Доброго пути».

«Спокойной ночи».

Дом пуст. Стемнело. У костра в саду сидят последние гости. Кто-то играет на гитаре. Подсаживаюсь к ним.

«Есть ли что-нибудь поесть? У меня сегодня во рту не было ни крошки».

Одна из приятельниц проворно вскакивает и бежит вниз, в погреб, где стоит огромная кастрюля с гуляшом. Возвращается в смущении. С горбушкой черного хлеба.

«Вот все, что осталось».

Слезы наворачиваются у меня на глаза. Я готова заплакать. От отчаяния. И клясть судьбу.