Если возвращение геоэкономики объясняется отчасти ее популярностью среди развивающихся стран, возникает вопрос, что в ней такого привлекательного для них? Вполне возможно, все дело в отсутствии перспективных альтернатив. Логика соперничества с США в крупномасштабной войне становится все менее насущной (особенно для государственных структур и особенно в контексте сценариев сухопутной войны). Стоит лишь оценить, как другие страны подходят к измерению собственных военных возможностей: никто не пытается хотя бы оспорить американское военное превосходство, что называется, в комплексе. Как правило, эти страны стремятся ограничить желание США добиться одностороннего доминирования в конкретном региональном пространстве (то же касается и отношения к нарастанию военного могущества Китая). Словом, театр соперничества существенным образом изменился.

Даже если находились страны, бросавшие Соединенным Штатам военный вызов, особняком стоит вопрос о том, являются ли сегодняшние вызовы безопасности наилучшим «фоном» для применения военных инструментов. Американские инвестиции в оборону и безопасность значительно выросли за последнее десятилетие, но военное вмешательство приносит результат все реже и реже: Америка потратила на Ирак столько же, сколько потратила на Вьетнам, но спустя десять лет с американского вторжения в Ирак будущее этой страны по-прежнему видится, мягко говоря, туманным. Вдобавок воинствующий исламский экстремизм в Ираке явно пребывает на подъеме с 2009 года. Исследователь из Гарвардского университета Линда Билмес пишет, что войны в Ираке и Афганистане в конечном счете обошлись американским налогоплательщикам в сумму от 4 до 6 триллионов долларов[93]. При этом в Афганистане талибы совершенно очевидно вновь возвращаются к власти[94]. Да, Соединенные Штаты сумели существенно ослабить оперативный потенциал ядра «Аль-Каиды», но союзники этих боевиков, наряду с джихадистскими организациями, которые действуют самостоятельно, хотя и симпатизируют заявленной миссии террористов, сохранили свою боеспособность[95].

Некоторые скептики, несомненно, станут приводить в пример военные кризисы, чтобы подчеркнуть, что вопреки возрождению геоэкономики военная сила по-прежнему, как говорится, в моде. Многие расценивают вторжение России в Грузию в 2008 году в качестве доказательства того, что надежды на переход от геополитики к геоэкономике были иллюзорными. Роберт Каган объяснял, что «многие на Западе до сих пор хотят верить, будто в мире наступила эпоха геоэкономики. Но, как сказал один шведский аналитик, мы всего-навсего вступили в новую эру геополитики, и не нужно притворяться»[96].

Бинарная конструкция Кагана (восприятие геоэкономических «мускулов» как своего рода комбинации нулевой суммы с военной мощью) принципиально ошибочна. То же самое следует сказать о тех исследователях, которые пытаются извлечь аналогичные уроки из современных военных сценариев, наподобие реализуемого в Крыму или вроде пока подразумеваемых (уже упоминавшийся военно-морской потенциал Китая). Утверждать, что государства все чаще и чаще прибегают к экономическим методам достижения своих геополитических целей, отнюдь не означает, будто потенциальное использование военной силы утратило значение важной составляющей в стратегиях многих государств по достижению геополитических целей.

Однако военная сила перестала быть ведущим инструментом (и даже одним из ведущих). Сегодня именно экономические факторы побуждают государства проводить более традиционную геополитику или удерживают их от проведения такой геополитики. Возьмем, как пример, реакцию США и ЕС на российское вторжение на Украину: Кремль «показал, что былые союзы вроде ЕС и НАТО в двадцать первом столетии значат меньше, нежели новые торговые связи, налаженные им с условно „западными“ компаниями наподобие „Бритиш петролеум“, „Экксон“, „Мерседес“ и БАСФ»[97]. Укрепление китайского напора свидетельствует о том, что Китай, вероятно, заключает такие же сделки в ущерб коммерческим интересам США в Азии[98].

Понимание того, когда и как действует современная геоэкономика, требует восприятия этой дисциплины как неразрывно связанной с традиционным военно-дипломатическим подходом к внешней политике. В самом деле, многие критические замечания в адрес отдельных геоэкономических инструментов – особенно санкций – позволяют сделать вывод, что данные инструменты неэффективны именно благодаря непониманию указанной связи. Проблема не нова. Современные дискуссии в политических кругах США и Европы относительно «адекватного» наказания России за недавнюю территориальную агрессию находят, например, поразительные параллели в дискуссиях накануне Второй мировой войны. Когда Италия Муссолини аннексировала Абиссинию (нынешнюю Эфиопию) в 1935 году, Соединенные Штаты и Великобритания мучительно долго обдумывали свой ответ. «Британский премьер-министр Болдуин заметил с некоторым сожалением, что любые санкции, которые, вероятно, сработают, наверняка приведут к войне, – вспоминал Генри Киссинджер. – Вот и конкретный пример, опровергающий мнение, будто экономические санкции являются альтернативой военному противостоянию агрессии»[99]. Впрочем, по мнению историка Алана Добсона, «Италия не могла победить Францию с Великобританией – или любую из этих стран по отдельности, но опасность справедливого возмездия следовало наглядно растолковать. Если бы экономические санкции ввели иначе… и были бы поданы как ясное предупреждение о неизбежном применении военной силы Францией и Великобританией, современная история могла оказаться совсем другой»[100]. Иными словами, более агрессивные санкции могли бы подействовать, но они бы не подействовали в качестве отдельного геоэкономического инструмента, не связанного с прочими аспектами управления государством[101].