Женщина за ширмой орет и ругается — попеременно «курва» и «Господи», неловко, неприятно слушать, но Ида смелеет, и когда приходит очередная схватка, функция резко подскакивает вверх. Ида кричит, и этот страшный вопль развязывает все торока, все шнурки мира: уже ничего не поделаешь, ничего не воротишь, она приговорена и заточена, тело тянет ее за собой, оба падают. Все, что было прежде — притворство, чудаковатая игра, постукивание котурнами, бла-бла. Теперь правда выплыла наружу — это смерть, ибо только смертью можно назвать то, что не оставляет выбора, чему нельзя сказать «нет». Полностью обнажается скелет мира, состоящий из больших и маленьких смертей, видна структура мельчайших мгновений: бессильные временные глыбы, что летят вслепую и сметают все на своем пути. Смертоносная лавина, день за днем калечащая все живое. Это видение мелькает перед Идой какие-то доли секунды: смерть вездесуща и всемогуща, она из милости содержит жизнь, словно падкий на острые впечатления меценат-импотент, подглядывает и жадно впитывает каждую рассматриваемую минуту. Ида умирает под пытками и не может понять, кто эти вдруг засуетившиеся вокруг нее медсестры и молодой врач — палачи или соратники. Теперь, когда подходит большая, будто океанская волна, схватка, вся троица вдруг кидается на ее живот — явно желая доконать; Ида вырывается и ухитряется лягнуть врача с такой силой, что тот отлетает к стене и хватается за занавеску, но акушерки сильнее, они держатся за ее пузо, словно игроки в регби за мяч, наваливаются на него всей тяжестью. И добиваются своего. Боль становится невыносимой, это боль разрыва и распада, пожирания по кусочку, перст Божий расплющивает ее, как клопа. Боль взрывается сигнальной ракетой и медленно гаснет. Яркая лампа освещает промежность — оттуда появляется ребенок.

Они извлекают Майю и поднимают, чтобы показать матери. Ида видит ее сморщенное красное лицо и прижатые к тельцу ручки, ее наготу, даже больше, чем наготу, будто она совсем без кожи, человечья крупинка. Майю суют Иде под нос, велят прикоснуться. Она не смеет, медлит. Потом неуверенно трогает миниатюрную ступню, пятку. Тогда ребенка кладут ей на живот, на грудь, Ида ощущает на себе крошечную скользкую тяжесть, боится, что девочка сползет с нее, упадет, и притрагивается ладонью к этому маленькому телу. Какое счастье, что боль отступила. Младенца забирают и мать оставляют в покое. Ида лежит, словно пустая бибабо, оболочка, из которой вытряхнули содержимое, калитка на петлях, через которую только что прошел тот, кто теперь явился в притворном, смешном и умилительном облике новорожденного. Но в сущности это чужой человек. На Иду накатывает волна сострадания. Ей кажется, что она родила сестру, а не дочку. Не существует матерей и дочерей, отцов и сыновей, родителей и детей — лишь сестры и братья. Она пытается поделиться своим открытием со второй женщиной, вскоре после нее родившей брата и лежащей теперь рядом в опустевшей палате. Но та не понимает. Приподнимается и нажимает кнопку звонка. В следующее мгновение сестра сделает Иде укол, чтобы сохранить эту информацию в стерильной больничной тайне.

7

Пес одним ударом лапы открывает входную дверь. Внутри серо и холодно. Хозяева еще не встали, так что Ида начинает растапливать плиту. Ей не хочется их видеть. Не сейчас. Эти беседы, которые она ведет с ними, — словно бумажные, рвутся и намокают. О чем они разговаривают? Спрашивают, не интересуясь ответами. Скажут, а потом забудут, что сказали. Точно куклы, точно дед и бабка в украинских сказках матери. Щепки загораются мгновенно, но дрова не занимаются, они сырые, огонь давится и превращается в дым. Ида пробует еще раз, теперь слабый язычок пламени начинает лизать полено. Так тихо, что слышно собачье дыхание — белый пес лег под дверью и заснул: устал. Она наливает в чайник воды и ставит на теплую плиту. Где-то внизу включается насос — Ида думает, что это насос. Сначала ей казалось, будто тихонько бормочет радио, играет музыка. Но мурлыкает, напевает сам дом — звук доносится откуда-то из-за стен, а может это насос или все-таки невыключенное радио, — небось, забыли про него, ведь вчера, собираясь назавтра куда-то ехать, старики наверняка слушали прогноз погоды. Пойдет ли снова снег. Видимо, решили, что ничто им не угрожает, — если б опять обещали снегопад, они бы не рискнули ехать на этой старой машине.

Ида ложится на истерзанный, накрытый клетчатым пледом диван. Она заварила чай, но забывает про него, и тот мгновенно остывает.

Как и вчера, Ида идет к телефону, но находит повод не звонить — слишком рано. Кроме того, опять возникает неприятное ощущение, будто она забыла о чем-то важном, и, пока не вспомнит, любые звонки бесполезны, ничего не дадут. Ей приходит в голову, что надо поступить, как отец, — упорядочить путь сюда, выстроить все события, начав с тире. Она пробует:

— Автобус выезжает из Вены. Люди устали, дремлют. Похоже, музеи им надоели, хочется домой. Чешская автострада навевает сон, потом начинаются горы, и в этот момент имеет смысл оглянуться — такое ощущение, что покидаешь весь плавный низинный мир. Теперь горизонт поднимается и наступает темнота. Ида сидит рядом с водителем и наливает ему кофе из термоса. Он молчун, но Ида, не обращая на это внимания, рассказывает, что произошло с ними несколько часов назад, когда оказалось, что музей современного искусства закрыт.

Группа растерянно стоит на лестнице. Неприятный сюрприз. Разве не во всех музеях выходной понедельник? А этот не работает по средам. Почему? Кто посмел нарушить извечный порядок? Начинает идти мокрый снег, оседает тончайшей бижутерией на мехах венок, покрывает черные фетровые шляпы венцев. Белые собачки переминаются с ноги на ногу.

Туристы отправляются в кафе и рассаживаются за столиками. Кафе напоминает большую застекленную веранду. Подают кофе и, разумеется, торт «Захер». В этот момент к ним подходит пожилой человек, небольшого роста, седой, сгорбленный, в белой сетчатой шляпе. Он взволнован. Спрашивает, не видели ли они его жену. Объясняет, что она только что была здесь и пропала. «Помогите мне ее найти, — просит старик. — Такая красивая статная блондинка». На глазах у него слезы, подбородок по-детски дрожит. Ида встает и окидывает взглядом немногочисленных посетителей. Расспрашивает, как выглядела женщина, но старик снова повторяет те же приметы: блондинка, красивая, в синем пальто. Ида обращается еще к двум мужчинам за соседним столиком. На ходу ищет глазами синее пятно. Может, жена пошла в туалет? Нет, нет, там он уже проверял, просто исчезла. «Никто мне не может помочь», — жалуется старик. Несколько встревоженных экскурсантов отправляются на поиски пожилой дамы. Ида с тревогой смотрит на людную улицу, просторы парка, пруды. Старушка могла заблудиться, думает она. Может, ей стало нехорошо. «Где вы видели супругу в последний раз?» Мужчина указывает рукой на соседний столик. «Когда это было?» — «Да полчаса назад, не больше», — говорит он, и две крупные слезы, выкатившись из глаз, прячутся в сухих морщинах. Ида выходит на оживленную улицу и направляется к расположенному напротив парку, следом за ней еще две женщины, польки. Она спрашивает проходящую пару с коляской, не встретилась ли им пожилая дама в синем пальто. Те удивленно качают головой. Потом мальчика на велосипеде. Он тоже ничего не может сказать. Ида перебегает через дорогу, без пальто и шапки, чувствуя на лице холодные, мокрые прикосновения снежных хлопьев. Заглядывает в пустые аллейки, слышит, как хрустит под ногами гравий. Нерешительно проходит десяток-другой метров, все больше отчаиваясь, потом, передумав, возвращается — надо позвонить в полицию.