людям, которых ничуть не возмущает этот пергамент. Он дошел до нас через три столетия как документ, подписанный доктором Фаустом, только на сей раз Фаустом-христианином; и он подписывал этот документ не с духом тьмы, а с Вечной Любовью.

Талисман, амулет. Удивительно, что в авангарде моего поколения потомки Лотреамона и Рембо упорно старались бежать от реального мира в подсознание и сны, что наркотики доводили нас до самоубийства и безумия, — а мы, литературный арьергард, духовные сыновья Паскаля, держали в руках амулет не для того, чтобы бежать с его помощью от действительности, но чтобы достигнуть высшей действительности; не для того, чтобы изменить жизнь, но для того, чтобы изменить образ жизни, благодаря непрестанным усилиям к самоусовершенствованию.

Сопоставляя тексты, я, впрочем, мог бы доказать, что расстояние между этим арьергардом и авангардом не столь уж велико и что в ответ на некоторые вспышки молний мысли Паскаля на другом конце горизонта сверкают молнии Артура Рембо.

Паскаль не моралист, старающийся сделать нас добродетельными во имя принципов выработанных данной системой. Сын Человеческий, Который любит Паскаля и Которого любит Паскаль, ведет его от ясель к кресту, по путям, известным им обоим. «Я люблю бедность, ибо Он возлюбил ее».

Я готов признать с совершенным смирением, что если речь идет об этом пергаменте, об этом талисмане, то нам не грозит возможность найти подобный ему в подкладке профессорских мантий философов, — пришедших после Паскаля. К тому же, почти все они отказали Паскалю в чести принять его в свой круг. В их глазах Паскаль не является философом, так же как он не является богословом для докторов богословия. Ну, что ж! Я согласен с ними, они правы. Нет, он не похож на философов; а по мнению Поля Валери, этот человек, верящий, что истина существует и что она — Личность, является даже их полной противоположностью; этот человек, утверждавший, что он знает, в чем истина, и пытавшийся убедить в этом других, причем он делал это не туманным, требующим посвящения в его тайны языком, но языком человека образованного, языком понятным каждому образованному человеку, самым точным и чистым, каким когда-либо говорили во Франции; при этом он никогда ни на шаг не отдалялся от людей, которых хотел убедить, от людей таких, какими их сформировала природа и обычаи. «Он исключительно хорошо видит то, что видит каждый встречный», — презрительно замечает Валери. Да, конечно! Но если именно в этом и заключается гениальность? Это и является в Паскале камнем преткновения и вызывает жалость профессиональных философов. Вызывает их жалость, но в то же время и возмущает. Преступление Паскаля, по их мнению, заключалось в том, что он старался нас запугать, что для достижения своих целей он поддерживал в нас тревогу. Будто эта тревога не жила в каждом из нас! Нет, не Паскаль терзал нас угрызениями совести, хотя правда, он искал причины этих мук и подсказывал нам целебные средства. Может быть, его мучило большее беспокойство, чем любого из нас? И почему бы это было? Он знал, что он любим, что капля крови Христовой была пролита за него. Он познал чувство уверенности, радости, покоя, «победного упоения благодатью».

Если бы через сто лет нашлись люди, которые воздали бы должное Паскалю, как это торжественно сделали мы однажды вечером в 1962 г. в старой Сорбонне! Если бы среди них был старик, который бы порадовался, что мог ответить вместе с Паскалем и благодаря ему на вопрос Христа, заданный Им Своим близким, когда почти все отошли от Него: «Может быть, и вы хотите оставить Меня?» Если говорить обо мне, то я один могу оценить, как сильно способствовали «Мысли и творения» Паскаля тому, что молодежь моего поколения не отошла от веры. Так спасибо же тебе, Паскаль, от имени всех тех, кто остался верен. Они остались верны, полагаясь не только на доводы сердца. Они покорились очевидности, очевидной правде, бьющей в глаза из слов, написанных на клочке бумаги, зашитом в подкладке камзола: «Величие души человеческой». Да — и величие человеческого духа. «Все тела… не могут сравниться по ценности ни с одним умом; все тела и все умы, вместе взятые, не стоят малейшего трепета сверхъестественной любви…» Вот так Блэз Паскаль опережает нас на дороге, ведущей вверх, поднимающей тела до уровня разума, а разум до Вечной Любви.

Кроме того, стоит только задуматься: откуда же взялся Блэз Паскаль, если Бога нет? Следовательно, слепая и глухая материя породила эту мысль и этот язык, и это ненасытное сердце? Ничто из того, во что верят христиане, никогда не казалось мне таким невероятным, как то безумие, в которое верите вы (материалисты).

Паскаль свидетельствует самим фактом своего существования. Нам даже уже не надо открывать книжечку «Мыслей», которую мы узнали еще в школе. Мы держим в зажатой руке эту невидимую бумагу, «Памятку», которой мы никогда не видели и которая, однако, в течение шестидесяти лет не покидала меня ни на один день. Сегодня мы верим, как верили с самого начала, что все, о чем она нам говорит, — правда, что эта уверенность существует, что уже на этой земле можно достигнуть этого покоя и этой радости. Огня одной ночи Паскаля хватит на то, чтобы осветить всю нашу жизнь, и, как лампада ободряет ребенка в комнате, где полно теней, так мы, благодаря этому огню, заснем без страха.

9. Молитва о даре веры

«Верую, Господи, помоги моему неверию». Эту просьбу Ты Сам слышал, Господи, когда был человеком, окруженным другими бедными людьми из Галилеи. А эта книжечка является всего лишь выражением этого противоречия. Мы верим в Тебя, Которого не видим. Мы слушаем Твои слова, которых не слышим. Крошку неквасного Хлеба у себя на языке называем Тобой; я сосредоточиваюсь и поклоняюсь Тебе, Твоему присутствию в себе, которого не подтверждает ничто чувственное. Многие люди получали от Тебя знаки, хотя они и не были святыми: Кло-дель, Макс Жакоб, Симона Вейль… другие… А я? Я солгал бы, если бы стал утверждать, что за всю свою жизнь не получил от Тебя ни одного знака. Но если бы я захотел рассказать о них сейчас, они рассыпались бы, пока я пытался бы закрепить их словами. Да кроме того, столько лет заслоняет эти мгновения благодати, что я не уверен в том, что они ясно сохранились в моей памяти.

«Да, я видела Ее! Я видела Ее!» — повторяла в минуту смерти бедная Бернадетта, которой так часто приказывали повторять