Кондаков, ближе всех стоящий к окну, выглянул на улицу.

— Слушайте… Это ведь на комбинате… Такой пожар…

Как был — в одной рубашке Алексей Петрович выскочил на улицу. Он бежал рядом со своими учениками так, словно ему тоже было тридцать.

С воем ворвались во двор комбината пожарные машины. Пожарные быстро и слажено разбирали шланги и лестницы, а Соколов метался между ними и всё просил:

— Люди… Там должны быть люди!

Милиция отодвигала к воротам набежавшую толпу. Соколов увидел, как один из пожарных вынес из горящего здания работницу. Лицо её было запрокинуто, она была мертва. Её подхватил на руки Иван Кириллович, понёс куда-то в сторону. Он опустил тело на землю и беззвучно заплакал. Пламя бушевало, не желая смиряться, слизывая всё вокруг. С тресканьем и щёлканьем горела обшивка импортной установки. Соколов подошёл к погибшей, взглянул в её лицо — это была та работница, которая говорила, что измеряет температуру агрегата рукой. Иван Кириллович поднял голову и встретил его тёмный тяжёлый взгляд.

— Я не виноват, Алёша… — Дрожащим голосом сказал он. — Я не виноват. Она сама… Она забыла открыть…

— Мёртвых мы не судим, — с трудом выговаривая слова, сказал Соколов. — Мы будем судить живых.

В высотном здании министерства кипела жизнь. То вместе, то порознь хлопали двери лифтов и кабинетов, по всем коридорам торопливо сновали озабоченные люди. Только в холле перед конференц-залом стояла тишина: здесь проходило заседание коллегии. Зал был полон, не видно было ни одного свободного места. За столом президиума восседал аппарат министерства. Алексей Петрович стоял на трибуне. Он понимал, что стоит на ней в последний раз.

Соколов очень тщательно подготовился к генеральному сражению. Он принадлежал к тому странному поколению коммунистов, которые упрямо и неистово верили в идеалы, не смотря на лагеря и пытки, на расстрелы и уничтожение миллионов, на собственные страдания и унижения. Это они при расстрелах кричали «Слава товарищу Сталину!», писали на клочках газетной бумаги, уходя в последний бой: «Прошу считать меня коммунистом»… Это были «последние могикане», которые шли в партию за идею. За ними шли совсем другие… Мы знаем, зачем шли в партию следующие поколения…

Свой доклад Соколов выверил до последнего слова. Человек дела и практик, он презирал пустую болтовню, всегда оперировал только фактами — за последнее время их накопилось немало. Алексей Петрович знал на что идёт — слишком много бездельников и карьеристов скопилось за последние годы в кабинетах правительства. За свою большую, трудную жизнь он так и не научился менять маски, общаясь с людьми, стоящими на разных ступенях общественной лестницы. Всегда и со всеми Алексей Петрович разговаривал одинаково: сурово и бесцеремонно с виноватыми, добродушно и тепло с теми, кто умел работать… И всё-таки он надеялся, что сегодня его услышат и поймут.

Слушали его по-разному, но всё больше с непроницаемыми лицами, по которым невозможно было угадать отношения к словам оратора. Иногда кто-нибудь в зале, не меняя всё того же каменного выражения лица, наклонялся к уху соседа, бросал одну — две коротких фразы и снова застывал в позе сфинкса. Внимательно слушал Соколова только министр. Все остальные следили за его реакцией.

Соколов читал свой доклад давно, немного осип, но говорил чётко, медленно и вязко, изредка поднимая на зал тяжёлый взгляд из-под сдвинутых седых бровей.

— В нашей промышленности в суточном цикле производства две сотни тонн бензина, десятки тысяч кубометров водорода… Мы работаем при высоких температурах, высоких давлениях, с использованием опасных в пожарном отношении катализаторов… Именно потому в нашей промышленности, как ни в какой другой, должны работать инженерно-технические кадры высокой квалификации, вооружённые приборами автоматического действия… В производственных цехах должны стоять самопишущие приборы: термометры, указатели уровня в закрытой аппаратуре…

Министр отвёл глаза от Соколова, начал рассеянно что-то чертить на белом листе бумаги. Участники коллегии, казалось, начали просыпаться. По залу прокатился неопределённый шумок.

— Да, — вскинул голову Соколов. — Я, действительно, слишком размечтался. В век космических кораблей наша промышленность имеет мизерное количество счётчиков расхода воды, пара, электроэнергии, водорода… Что там говорить — простых термометров для аппаратуры, изобретённых ещё Галилеем, на наших заводах не хватает!

Шум в зале стал сильнее. Председатель поднялся со своего места. Постучал карандашом по графину.

Соколов вздохнул, откашлялся и, уже не заглядывая в тезисы, глядя прямо в лица сидящих перед ним, продолжил.

— Я думал, после всех этих взрывов и пожаров, после гибели людей, после того, как мы потеряли несколько заводов, на всех этажах министерства будет обстановка «чп», в каждом кабинете будет обдумываться вопрос — случайность это или закономерность… Но глубокого анализа так и не было сделано… А ведь коммунисты Карпов и Сидоренко на своих постах замов министра несут прямую ответственность за всё произошедшее…

— Вот и до замов добрался… — Сказал пожилой мужчина своему соседу.

— Между прочим, — отозвался тот, — его документы оформляют на Героя соцтруда…

Его сосед беззвучно присвистнул.

Голос Соколова окончательно осел. Он отпил глоток воды из стакана и закончил.

— Дорогие товарищи! Извините меня. Я был резок в своём выступлении, но по-другому я сказать не мог. Давайте по партийному вдумаемся в то, каким тревожным было выступление Генерального секретаря на Ноябрьском пленуме: «Революция в науке и технике требует кардинальных изменений в стиле и методе хозяйственной деятельности, подлинного уважения к науке, умения и желания советоваться и считаться с ней»…

Двери конференц-зала, выходящие в просторный холл, распахнулись одна за другой. Сразу стало очень шумно и многолюдно. Мужчины дружно похлопывали себя по карманам в поисках сигарет, лица людей оживились, приобретали своё обычное естественное выражение. Толпа постепенно расплывалась по лестницам, коридорам и лифтам.

— Да… — Неопределённо покачал головой один из группы собравшихся у окна. — Ничего не скажешь…

— А мне его просто жаль… — отозвался другой. — Мужик он, конечно, честный, но наивный и в обстановке совершенно не ориентируется. Не понимает, что сейчас вот так… — он описал в воздухе дугу, — гораздо большего добьёшься, чем ежели будешь лезть напролом.

— А немного ли он на себя берёт?! — Вмешался в разговор ещё совсем молодой работник министерства. — Изображает из себя какого-то прокурора… Кто он вообще такой, этот Соколов?!

— Кто такой Соколов? — Повернула к нему голову случайно проходившая мимо пожилая сотрудница. — Коммунист. — И повторила ещё раз. — Коммунист, как вы и я. Только он честнее и порядочнее нас, он-то никогда не скурвится. И потому, пока живы Соколовы, есть надежда, что жизнь не остановится…

Она прошла дальше, а мужчины замолчали, спрятав глаза друг от друга.

А Соколов на трибуне собирал свои разбросанные