— Господи, это ж кладбище... — выдохнул Перхуша, натягивая вожжи.

— Кладбище? — стал яростно протирать пенсне доктор.

— Кладбище, — повторил Перхуша, спешиваясь.

— А где ж село? — пробормотал доктор, пялясь на покосившиеся кресты, вокруг которых словно в насмешку плясала и завивалась метель.

— Чаво? — согнулся от ветра Перхуша.

— Где село?! — закричал доктор с ненавистью к метели, кладбищу, к дураку и ротозею Перхуше невесть куда заехавшему, к своим мокрым, мерзнущим в сапогах пальцам ног, к тяжелому, облепленному снегом пихору, к дурацкому самокату с дурацкой расписной спинкой и дурацкими карликовыми лошадьми в дурацком фанерном капоре, к проклятой эпидемии, занесенной в Россию какими-то сволочами из далекой, богом забытой и ни одному русскому человеку к чертям собачьим не нужной Боливии, к ученому проходимцу и резонеру Зильберштейну, выехавшему раньше на почтовых и не подумавшему о коллеге, докторе Гарине, а озабоченному только своей карьерой, к этой бесконечной дороге, окруженной сонными сугробами, со зловеще струящейся поверху змеей-поземкой, к этому беспросветному серому небу, худому, как решето, глупой, лыбящейся масляннороже, лузгающей семечки на завалинке бабы, небу, беспрестанно и беспрерывно сеющему, сеющему и сеющему эти проклятые снежные хлопья.

— Да тутова где-то... — крутил головой по сторонам ошалевший Перхуша.

— Что ж ты на кладбище заехал? — зло крикнул ему доктор.

— А так вот, барин, и заехал... — морщился возница.

— Ты раньше-то небось бывал здесь, дурак?! — выкрикнул и закашлялся доктор.

— Бывал! — крикнул Перхуша, не обидясь. — Да токмо летом.

— Так какого ж черта... — начал было доктор, но метель влетела ему в рот.

— Бывал, бывал... — вертел головой, как сорока, Перхуша. — Вот токмо где кладбище у них, и не упомню... напрочь не упомню...

— Поезжай! Чего стал?! — вскрикнул, закашлявшись, доктор.

— Невдомек ехать-то куда...

— Кладбище далеко от села не бывает!! — заорал вдруг доктор так, что сам испугался.

Перхуша не обратил на этот крик никакого внимания. Он подумал еще немного, крутя головой, потом решительно повел самокат влево от кладбища, в поле.

«Ежли то развилье было к Посаду и на луга, а кладбище рядом с Посадом, значитца, верно я поехал. Да видать, и тут развилье было — к Посаду да к кладбищу, а мы его и не приметили. Таперича влево надо ехать, там Посад, а за ним и луга».

Доктор, успокоившись и придя в себя от собственного крика, даже не спросил, почему Перхуша не поехал назад этой дорогой, а свернул и правит самокат прямо по полю.

«Ничего, ничего... — зло подбадривал себя доктор. — Дураков много. А мудаков еще больше...»

Перхуша, тяжело прошагивая по глубокому снегу, вел самокат в поле. Он был так уверен, что Посад впереди, что даже особо и не вглядывался в клубящуюся снежную мглу, нехотя расступающуюся перед ним. Самокат полз с трудом, лошади тянули тяжело, но Перхуша шел и шел рядом, оставив правило и слегка подталкивая самокат, шел с такой уверенностью, что постепенно заразил ею и доктора.

— Щас приедем... — бормотал Перхуша себе под нос, не переставая улыбаться.

И действительно — скоро впереди в снежной круговерти показались очертания дома.

— Доехали, дохтур! — подмигнул седоку возница.

Увидев приближающийся дом, доктор почувствовал, что смертельно хочет курить. Еще ему захотелось скинуть отяжелевший пихор и свинцовый малахай, снять промокшие сапоги и сесть к огню.

Перхуше же очень захотелось выпить квасу. Он высморкался в рукавицу и пошел спокойней, отпуская самокат вперед.

«Кто ж у них с краю живет? — бессмысленно вспоминал Перхуша, хотя из старопосадских знал он только Матрену, ее мужа Миколая и старого Жопника. — Матренин дом третий справа, а Жопника — рядом с Матрениным...»

Он глянул из-под нависшей шапки на приближающийся дом и обмер: это была не изба. И даже не овин и не сенник. И на баню это тоже не было похоже.

Самокат подъезжал к островерхому темно-серому шатру. На шатре виднелось изображение живого, медленно моргающего глаза, знакомое и вознице, и седоку.

— Митаминдеры! — выдохнул Перхуша.

— Витаминдеры, — произнес доктор.

Самокат подъехал к шатру и остановился.

Перхуша подошел следом. Доктор заворочался, слез, отряхиваясь. Ветер донес слабый запах выхлопных газов. И стало слышно, что в шатре работает дорогостоящий бензиновый генератор.

— И где ж твой Посад? — спросил доктор, уже без злобы, так как был рад, что безжизненное белое пространство наконец подарило ему встречу с цивилизацией.

— Рядом где-то... — бормотал Перхуша, разглядывая ровный, хорошо натянутый живородящий войлок шатра.

Он заметил войлочную дверь, стукнул по ней рукавицей. Внутри сразу поплыл переливчатый сигнал. В двери открылось войлочное окошко, показалась жующее узкоглазое лицо:

— Чего надо?

— Заплутали мы, Посад ищем.

— Кто?

— Дохтур да я. В Долгое едем.

Лицо скрылось, окошко закрылось.

— Витаминдеры, — качнул малахаем доктор и устало рассмеялся. — Вот угораздило встретить!

Но он был доволен: от ровного, прочного, неколебимого на ветру шатра веяло победой человечества над слепой стихией.

Прошли долгие минуты, наконец дверь открылась:

— Милости просим.

Коренастый казах сделал пригласительный жест рукой. Видно было, что его оторвали от еды и что он не очень этим доволен.

Доктор и Перхуша вошли в неярко подсвеченное электричеством, но хорошо нагретое помещение. К ним тут же, ворча, двинулись с лежанки два громадных фиолетовых дога со светящимися колокольчиками на ошейниках. Фиолетовые глаза собак уставились на вошедших, рычащие розовые пасти сверкнули белыми зубами.

— Кош! — прикрикнул казах на собак, закрывая дверь.

Собаки, ворча, вернулись на лежанку. Здесь же стояли два больших бензиновых самоката, висела одежда, стояла аккуратными рядами многочисленная обувь. Это была прихожая шатра. Запах дорогого, драгоценного бензина, два самоката и два холеных дога подействовали на доктора успокаивающе, а на Перхушу подавляюще.

— Раздевайтесь, будьте как дома, — слегка поклонился доктору казах.

Доктор стал раздеваться, казах принялся помогать ему.

— Мне б лошадок малость погреть. — Перхуша робко скинул шапку, пригладил свои совершенно мокрые волосы.

— Щас хозяев спрошу, — невозмутимо произнес казах, раздевая доктора.

Он помог доктору стащить сапоги, дал ему войлочные тапочки. В прихожую вошла казашка в длинном ярком платье и в тюбетейке, отвела в сторону плотную занавеску, сделала доктору пригласительный жест узкой рукой: