Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Безродный потрогал гостью пальцем. Та подпрыгнула, собираясь сделать шаг в сторону, но он схватил ее за краешек платья и потерся о мягкую ткань щекой. На свой лад Безродный был знатоком: на девушке было не какое-то там платье, а «Диор». Мама часто водила меня в бутик на улице Монтень, где продавщицы обращались со мной, словно с членом собственной семьи. Часами я бродил по ателье, пока мама примеряла платья, и кое-чему научился за это время. Это красное платье с широкой юбкой и огромной пуговицей на плече было сшито по дизайну Марка Боана к коллекции высокой моды в шестьдесят первом — шестьдесят втором годах. Наверняка девушка взяла наряд у матери. Граф был богачом, но не транжирой.
— Ты смотрела «Мэри Поппинс»? — спросил девушку Безродный.
Она с опаской смотрела на него.
— Ну, ты смотрела «Мэри Поппинс» или нет?
— Да… Папа, нам пора?
— Роза, подойди. Отец мой, позвольте представить вам мою дочь.
Едва передвигая ногами, Роза прошла вдоль двух рядов сирот и присела перед аббатом в старомодном реверансе.
— Я не знал, что вы так скоро приедете, господин граф. Мадемуазель, не хотите ли чего-нибудь выпить?
— Я бы хотел посмотреть на новую кровлю, которую надо было купить в срочном порядке. Ради финансирования крыши пришлось отказаться от новой машины для моей жены в этом году, — рассмеялся граф. — Но что поделать, надо защитить наших дорогих детишек от дождя, не так ли?
— И они вам очень за это благодарны, господин граф. Прошу, сюда…
— Думаю, моей дочери не очень интересен осмотр. Она устала в дороге. Может ли она отдохнуть где-нибудь в приюте, пока мы заняты?
Аббат поймал мой взгляд: секунду назад я глаз не мог оторвать от плавных черт этого цветка.
— Джозеф, отведи гостью в мой кабинет, и пусть сестра Альбертина принесет ей любой напиток, какой только мадемуазель пожелает.
— Кока-колу, — сказала девушка.
Сорок два мальчика разразились смехом. Кто-то сказал: «Кола закончилась, но шампанское еще осталось!» Роза стиснула зубы, аббат сухо хлопнул в ладоши, и сироты встали по стойке смирно. Лягух выхватил из последнего ряда Синатру, автора остроумного замечания, и потащил его к зданию, вцепившись по старой привычке рукой парню в шею. Ноги Синатры едва касались земли.
Я отвел девушку на второй этаж и пропустил в кабинет — кажется, она удивилась манерам. Роза вошла, равнодушно озираясь по сторонам. Ее глаза горели под черной челкой. Девушка была высокой, бледной, словно вся кровь отхлынула от ее щек в платье. Прямой, практически мужской нос, довольно широкие зубы — такими только в яблоки впиваться, — слегка опущенные уголки глаз. Я не знал, насколько она красива и красива ли вообще. Она остановилась у книжных полок и провела пальцем по корешку толстой книги, зажатой между двумя статуэтками Девы Марии.
— Странно, не правда ли?
Она произнесла «стра-а-анно», элегантно растягивая «а» — только эту гласную, словно остальные были недостаточно прекрасны, чтобы произносить их нараспев. Она бросала эти «а» направо и налево, отчего у меня, словно у ошарашенного мальчика-с-пальчика, просыпалось желание поднимать их с пола.
— Что тут странного? — спросил я, произнеся банально короткие «а».
— Энциклопедия. Всего один том, от «А» до «М». Почему?
— Я не знаю. Это Сен… месье аббата.
— Хм-м. Конечно, энциклопедии стоят дорого. У меня вот есть «Британника». Вся. Целиком.
— И ты читаешь ее, попивая колу.
Она пристально посмотрела на меня — такой взгляд бывает у женщин, когда они объявляют беспощадную войну, — а затем продолжила осмотр, остановилась у пианино и провела пальцами по крышке.
— Ничего не трогай, — прошептал я.
— Включи свет.
— Чего?
— Включи свет, говорю тебе.
Я щелкнул выключателем. Она указала подбородком в сторону на блеклую лампу.
— Ты это видишь? Благодаря моему отцу у вас есть свет. Три года назад он пожертвовал пятнадцать тысяч франков, чтобы обновить всю проводку. Я отлично помню, потому что в тот год не получила, что хотела, на день рождения — ведь нужно жертвовать сиротам. Без него вы бы все превратились в альбиносов, живя в темноте, словно крысы. Вы бы мокли под дождем из-за протекающей крыши, которую не можете починить своими силами. Так что вот, вы бы были мокрыми крысами и альбиносами. Поэтому я трогаю все, что только пожелаю. Все это, — она широко развела руками, — принадлежит нам.
Она открыла крышку пианино. Ее пианино. Руки девушки выглядели еще бледнее лица, будто в них совсем не было крови. Таких красивых пальцев я никогда не видел. Когда она заиграла, у меня перехватило дыхание. Не потому, что она играла хорошо — отнюдь, — а потому, что она заиграла двадцать шестую «Прощальную» сонату Бетховена. Ее Бетховен неловко сомневался, в панике искал выход из кустов глухоты. Роза поймала мой взгляд и нахмурилась.
— Ты чего так смотришь?
— Ничего.
— Ты никогда не видел, как играют на фортепиано? Ну конечно, в подобных местах вы наверняка больше привыкли к банджо.
— Эту сонату нельзя так играть.
— А как надо?
Я медленно шел к пианино, с каждым шагом нарушая данное аббату обещание никогда больше не прикасаться к клавишам, и как только я положил руки на клавиатуру — обещание умерло. Роза не двинулась с табурета. Стоя рядом с ней, я в оцепенении держал кисти над клавишами, не нажимая.
— Ну так что? — переспросила она с насмешкой.
От нее пахло пудрой, проблемами и лавандой. И чем-то, похожим на лекарство. А затем — первая нота, звенящая так надменно, когда она прекрасна, когда звучит в ночи. Так звучит высокомерие знати, бегущей от дерзновенного солнца. Роза пахла луной. Я слышал, как бьется ее хрупкое сердце, и не мог заглушить его ритм — это было бы преступлением, — однако первые аккорды