— Да, но отречься от вековых проблем народа…

— Для чего ж отрекаться? Каждый на своем месте должен взяться за дело и потихоньку-полегоньку с Божьей помощью приналечь и вытянуть!

— Ну, папа же! Как же вытянуть, когда одни утопают в роскоши, а другие куска хлеба не имеют, чтобы накормить голодных детей. Только революция способна все изменить!

— Что же может изменить жгучее, неудержимое, мятежное беспокойство?

— Из беспокойства только и получаются сдвиги, — вступил Шаховской. — Вон какой пласт вековой двинулся. Дума созвана, народное представительство.

— Из Думы этой только и слышно «Долой самодержавие!», а государь принужден это слушать. И манифест о свободах не остановил, а только разжег революционное движение. Эмоции вас захлестывают, молодые люди, эмоции!

— Мы все бредем по темному лабиринту, из которого необходимо найти выход. Выход мне видится только в Конституции и в работе парламента.

— Дмитрий Иванович, голубчик, да что там за работа у парламента вашего? Как откроешь газету с речами депутатов, сплошь «долой!» да «вон!».

— Требуется время, чтобы это улеглось. Высказаться нужно, ведь много десятилетий молчали.

— Так ведь Дума не для того созвана, чтобы бунтовать наперегонки со студентами!

— То-то и оно. Если Россия станет свободной страной, то только благодаря Думе и честным людям, которые научатся в ней работать, я в это всей душой верю, — разгорячился князь.

— Когда ж учиться? — искренне удивился Звонков. — Теперь некогда! Дума действует, и надобно за ум браться и не мешать государю и министрам, а всячески помогать им.

— Папа! Ну, как можно?! Министры — такие ретрограды, стыдно слушать.

— Однако ж побольше вашего в деле государственного управления понимают.

Генри Кембелл-Баннерман решил, что самое время вступить в дискуссию, хрюкнул и поддал ногу Варвары Дмитриевны.

— Henry, stop it! Be a good boy![4]— но тем не менее она наклонилась и «хорошего мальчика» погладила.

Шаховской возразил:

— Мы не имеем и зачатков конституционного министерства! Только такое смогло бы вывести страну из положения, в котором она находится. А Государственной думе то и дело говорят, что разрешение вопросов на предложенных ею основаниях никак не допустимо. Вот и выходит, что правительство не исполняет требований народного представительства, а только критикует их и отрицает.

Едва господин Звонков собрался ответить — со своих позиций дворянина и старого барина, — как горничная позвала Шаховского в кабинет к телефону.

Вернувшийся в столовую князь был несколько растерян, что не ускользнуло от внимания Варвары Дмитриевны, и сообщил, что должен уехать по делу.

Варвара Дмитриевна посмотрела независимо — ей не хотелось отпускать князя и одновременно не хотелось дать ему понять, что она заинтересована в его обществе и без него ей будет грустно.

Нет-нет, они просто добрые товарищи по работе и политической борьбе, что ж тут такого?..

— Варвара Дмитриевна, — тихо заговорил князь, когда она с Генри вышла его проводить в переднюю. — Прошу вас извинить меня, но дело правда срочное и не слишком понятное. Телефонировал знакомый батюшка и просил незамедлительно встретиться с ним. Будто бы обстоятельства чрезвычайной важности и секретности.

— Господи, какие секретные обстоятельства могут быть у батюшки?

— Если вы разрешите, я бы завтра утром заехал за вами и все рассказал. Перед заседанием.

Ответ прозвучал величественно:

— Разрешаю.

Когда дверь закрылась и щелкнул английский замок, Варвара Дмитриевна провальсировала по передней, взявши недоумевающего бульдога за передние лапы. Вальсировать он не умел решительно, настроения хозяйки не разделял и, когда был отпущен, сразу потрусил в сторону кухни, где — вот это он знал точно, — кухарка Ольга варила мясо для пирогов. Когда предполагались пироги, мяса всегда получалось много, и Генри мог рассчитывать на свою порцию обрезков.

— А все-таки, папа, жаль, что ты не веришь в возможности Государственной думы, — говорила в столовой Варвара Дмитриевна отцу, который принялся за трехчасовую газету. — Если бы ты хоть разочек побывал на заседании…

— Нет уж, уволь, уволь!..

— …ты бы понял, с какой надеждой мы все каждый день принимаемся за работу! Я не только о журналистах говорю, конечно же! Но и о депутатах, и обо всех остальных. Это же совершенно новое для всех дело, и какое важное. Да, есть среди ораторов и пустозвоны и просто хулители, но ведь большинство дело говорит.

— Помнится, Цицерон еще утверждал, что в политике заключено глубокое сладострастие. Вот этого самого сладострастия и следует опасаться. Чтобы красивые и умные речи не заслонили главного и наиважнейшего — умения выполнять поденную работу, за которую никто и спасибо-то никогда не скажет, во благо людей, которые никогда об этой работе не узнают! На трибунах красоваться гораздо легче, чем посвятить себя такому труду.

— Как раз Дмитрий Иванович и посвящает.

Варваре Дмитриевне приятно было просто произнести — Дмитрий Иванович.

— И у него получается, папа.

— Вот кабы все в Думе сделались такие, как твой Шаховской!

Варвара Дмитриевна хотела тут же ответить — не мой, но промолчала, отошла к окошку и стала задумчиво обрывать лепестки с цветка.

…Что за батюшка? Что за тайны?..

Священник отец Андрей, которого Шаховской смутно помнил по родительской усадьбе на Волхове, жил в самом конце Каменноостровского проспекта, в доме с садиком — большая редкость в Петербурге. Малознакомый батюшка, представившись, долго и непонятно объяснял Дмитрию Ивановичу, для чего должен его повидать, и изъявлял готовность немедленно приехать в любое место, какое тот укажет, но князь решил, что заедет сам. Так всем удобнее.

Соскочив с коляски, Шаховской толкнул калитку, которая легко отворилась, и оказался среди деревьев, цветов и клубничных гряд. Князь, истинный горожанин и петербуржец, тем не менее больше всего на свете любил жизнь деревенскую, летнюю, вольготную, памятную с детства, когда в деревню уезжали в мае, а возвращались лишь поздней осенью. Садик вдруг напомнил ему о той жизни. Все здесь было живо и весело, и вот где вовсю чувствовалась «русская весна»! В кустах, насаженных вдоль ограды так, что проспекта было не видно, и казалось, его и вовсе нет, возились и чирикали какие-то птахи, пахло цветами, травой и еще как будто печкой, совсем по-деревенски.

— Дмитрий Иванович, — окликнули его из-за яблони. — Добрый день. Это я вам телефонировал.

Шаховской повернулся. Батюшка оказался совсем не старым человеком, пожалуй, его ровесником, высоким и широкоплечим. Прихрамывая, он вышел из-за корявого ствола и подошел к князю. Улыбался очень хорошо.