понятно, что он был своеобразным фильтром, и раненые бойцы в нём не задерживались. Вскоре Абрамова перевели в госпиталь на 19-й линии Васильевского острова, где он и пробыл последующие полтора месяца.

Получал ли Фёдор Абрамов в это время письма из Верколы? Вряд ли. О том, где, на каких рубежах воюют его братья, он не знал, – сведений о получении им в этот период писем от братьев нет. Вероятнее всего, он даже не сообщил матери о своём ранении, и лишь уже вновь находясь в строю, попросил Нину Левкович отправить весточку к нему домой. В набросках к «Белой лошади» (как же много этих черновых записей оставил Абрамов, так и «не вылив» их набело) он напишет: «…выпихнули на фронт с висящей, как плеть, рукой. Чтобы заткнуть дыру…»

Здесь Фёдор Абрамов художественно несколько сгустил краски. На фронт, не долечившись, он, скорее всего, выпросился сам. С 4 по 15 ноября он пробыл в 28-м батальоне выздоравливающих. «…Моё место на фронте…» – вспомним всего лишь одну фразу из пока единственно известного нам фронтового письма Фёдора Абрамова 1941 года, адресованного Нине Левкович. Он не мог больше находиться в госпитале, и как только почувствовал, что может встать в строй, немедленно это сделал.

Справедливости ради отметим, что в эту фронтовую осень Фёдор Абрамов писал письма ещё и Тамаре Головановой, по крайней мере он сам об этом сообщает в своих дневниках, но нам эти письма неизвестны.

Ровно десять дней пробудет Фёдор Абрамов в боевом строю рядовым 1-го ударного батальона 252-го стрелкового полка 70-й стрелковой дивизии 55-й армии, удерживая натиск врага у Пулковских высот в районе нынешних Шушар. Тогда, спустя всего лишь несколько часов после марша, батальон сразу же окажется на передовой, где будет готовиться прорыв линии обороны противника, и Фёдор в числе сотен других бойцов окажется на самом её переднем рубеже. «…На днях начнём решающую операцию. Я нахожусь на самом серьёзном участке фронта…» – читаем всё в том же письме, между строк которого сквозит прощание. И в этот раз, как и в сентябре под Петергофом, он попал в число бойцов взвода, которые должны были фактически ценой собственной жизни («пушечное мясо»!), а это было именно так, обеспечить успех важной операции.

Уже потом станет известно, как утром под открытым вражеским огнём на абсолютно чистом месте, выполняя приказ о прорыве охраняемых врагом проволочных ограждений, замерзая, под ледяным ветром, заметаемые пургой, не сделав ни одного выстрела, с противотанковой гранатой в одной руке и ножницами-кусачками в другой, один за другим будут умирать его товарищи, так и не дойдя до цели и не выполнив приказа. И когда наступит его очередь, он, 88-й по счёту (читатель, только вдумайся в это число!), так же как и те, предыдущие, ещё совсем недавно живые его товарищи, под перекрёстным огнём врага поползёт к цели, задыхаясь в снегу, прикрываясь телами погибших, каждую секунду готовый быть прошитым вражеской пулей. И она всё же настигнет его у самых проволочных заграждений. «Тот немец, что возник внезапно передо мной, – будет рассказывать Абрамов племяннику Владимиру, – успел выстрелить, прежде чем его уложила моя граната».

Ранение было очень тяжёлым. Разрывная пуля прошла навылет в верхней части бёдер обеих ног, повредив кости и нервы. Об этом «следе войны» на теле Фёдора Абрамова мне рассказывал Владимир Абрамов, не единожды видевший дядькину наготу в бане. Да и лёгкое прихрамывание, скрываемое походкой вразвалочку, есть следствие того самого ранения.

Успел ли в том бою Абрамов выполнить поставленную взводу задачу – перекусить проволочные заграждения – или нет, неизвестно. По одним сведениям, после ранения он всё же смог доползти до своих, по другим – так и остался у вражеского окопа, потеряв сознание, истекая кровью, заметаемый позёмкой, превращаясь, как и погибшие его товарищи, в сугроб.

Мы не знаем, как работала на том самом поле боя похоронная команда, но когда дело дошло до рядового Фёдора Абрамова, его, как показалось бойцам, бездыханное, замерзающее тело во всеобщей суете после боя едва не упокоили в братской могиле. И лишь поистине случайность, а может быть и нет, спасла его жизнь: из бессознательного состояния вывели горячие капли, упавшие на лицо не то из котелка, не то из кружки стоящего над ним бойца.

Этот факт фронтовой жизни писателя не единожды переписывался биографами писателя, вносившими свои «коррективы», художественно обрабатывался, становился более суровым и драматичным. Не будем по этому поводу спорить, скажем лишь одно: одно то, что Фёдора Абрамова той ноябрьской ночью едва не захоронили в братской могиле, поистине является чудом. А ведь вполне могли! Сколько таких, как он, бойцов, находящихся в бессознательном состоянии, за все годы войны были в боевой суете засыпаны сырой землёй заживо?! Кто ответит на этот вопрос? Кто подсчитает? Да и опоздай похоронная команда на час-другой, он мог бы просто погибнуть от переохлаждения, замёрзнуть. Второй раз, когда казалось, что он должен был обязательно погибнуть, Абрамов выжил. Выжил вопреки всему, вопреки самой смерти, уже над ним «склонившейся».

И тут нужно отдать должное батальонной медицинской службе – уже на следующий после ранения день Фёдор Абрамов вновь окажется на той самой «сортировке» в госпитале № 1170, куда уже попадал чуть более двух месяцев назад, но теперь дела с ранением обстояли гораздо хуже.

О пребывании Фёдора Абрамова в ноябре 1941 года в сортировочном госпитале, а затем госпитале № 2013, развёрнутом в здании областного Ленинградского учительского института на 1-й линии Васильевского острова, нам ничего не известно. Воспоминаний на этот счёт не сохранилось. Да и откуда им взяться в сутолоке блокадных дней, когда уже спустя две недели 2013-й госпиталь был разбомблён и уцелевших раненых бойцов студёным декабрьским вечером спешно развезли по другим госпиталям. Абрамов был доставлен в госпиталь № 1012, что занимал здание исторического факультета университета.

Здесь нельзя обойти стороной воспоминания Валентины Гаповой, филолога. Она училась на курс младше Абрамова, а в годы войны, переживая блокаду, окончила курсы медицинских сестёр. Эти воспоминания, названные «Одна зима», позволяют прочувствовать силу духа солдата Фёдора Абрамова, сумевшего, именно сумевшего, выжить. Именно Гапова разыскала те самые «хроники» – госпитальные учётные карточки бойца Фёдора Абрамова, ныне хранящиеся в архиве военно-медицинских документов Министерства обороны, которые и позволилиой точностью определить хронологию его ранений, даты нахождения в госпиталях до отправки на Большую землю.

«Я сначала его услышала, а потом увидела… – напишет Гапова. – Поздний декабрьский вечер. Госпиталь погружён во мрак и тишину… Раненые ещё не спят… На дежурном посту мигающий огонёк коптилки бросает тени… И вдруг по всему этажу гулко разносится отчаянный крик. Пронизывающие вопли человека, попавшего