Наш Большой Инженерный Корпус настолько большой, что если бы организовали общий гардероб для всех в нем работающих, то потребовалось бы такое количество гардеробщиков, как в Мариинском театре, а процесс раздевания-одевания растягивался бы на весь рабочий день. Чтобы сохранить исключительно для заводских нужд драгоценное рабочее время, сотрудники каждого отдела или бюро раздевались в углах своих комнат, вешая одежду на крючковатые стойки, сварганенные из производственных отходов.

С тех пор, как мы стали косить под Европу, стойки торжественно вынесли на помойку, а в комнатах, не менее торжественно переименованных в офисы, поставили элегантные стальные конструкции с «плечиками» для одежды. Но, поскольку рабочие места все-таки хотелось отделить от пальто и плащей, эти стойки почти у всех помещались за импровизированными стенками из шкафов. У нас тоже. Но вы, конечно, знаете, что русский человек не может существовать без кладовок, антресолей и сараюшек, а потому за шкаф к элегантной вешалке на следующий же день принялись сваливать старые отчеты, рулоны отживших чертежей и прочий никому не нужный хлам.

Помните, как Гоголь, о немой сцене из которого я мечтала, писал: «...Только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор (в нашем случае – шкаф) – черт их знает, откудова нанесут всякой дряни!» Так что «еврогардероб» – это перл нашего остроумия.

А еще у нас имеется и «еврокафе» за стеллажом. Опять же год назад из-за стеллажа вынесли на помойку старый двухтумбовый письменный стол с намертво приварившейся к нему клеенкой с вишенками и установили на его месте легкий раскладной пластиковый столик с четырьмя, тоже раскладными, пластиковыми табуретками. Володька Бондарев на второй же день существования этого столика спалил стальной электрочайник. Причем спалил до такой степени, что он приварился к столу, как бывшая клеенка с вишенками к старому письменному двухтумбовому, – чайник еле отодрали. Попорченное место прикрыли двумя огнеупорными кирпичами, на которые поставили пластиковый электрочайник «Vitek», купленный в складчину.

Надо сказать, что переход к европейской офисной жизни дается русскому человеку с совковым прошлым с большим трудом. Пару месяцев назад на окно нашего бюро повесили жалюзи светло-салатового цвета. И вот представьте себе сочетание – под этими модерновыми жалюзями стоит корявый столетник в жестяной банке из-под томатной пасты «Столичная».

Не думайте, что мы не пытались избавиться от этой банки. Пытались. Я сама два раза на общественные деньги покупала красивые глазурованные керамические горшки. Один горшок уронил на пол и разбил все тот же Бондарев, а второй – Юлия, ради которой этот столетник и живет на нашем окне. Начальница страдает хроническим тонзиллитом и периодически полощет себе горло, выжав в стакан с водой сок из листа своего любимого растения. Именно Юлия и водрузила столетник обратно в банку, которую легко отыскала в «еврогардеробе». Правда, новую жестянку она стыдливо обернула жатой оранжевой бумагой от букета, который мы подарили ей на день рождения.

Вы, наверно, удивляетесь, зачем я вам так долго про все это рассказываю? Объясняю. Я ненавидела наше бюро. Вы ведь помните, что я все время называла его паршивым. Меня бесил корявый столетник в банке из-под пасты, прожженный стол с огнеупорными кирпичами, залежи хлама под вешалкой и особенно чертежи на мониторе моего компьютера.

С того момента, как разбилась кружка с синим павлином, а губы Беспрозванных соединились с моими, все это стало казаться мне милым. Вон покачивается куртка Валеры, задевая одним пустым рукавом стопку старых справочников, а другим – такой же пустой рукав моего плаща... А самого владельца куртки я увижу, как только выйду из-за шкафа... И все мое существо, даже просто мысль об этом, отзовутся такой радостью, что я даже согласна поливать ненавистный мне ранее столетник в его дурацкой консервной банке.

В этот рабочий день я действительно своротила горы, потому что из-за своего компьютера на меня то и дело поглядывал Беспрозванных. Несколько раз ко мне подходила Надя Модзалевская и говорила, что не ожидала, что на Валерке так благотворно скажется любовь. При этом слове я краснела и ожесточенно щелкала мышкой. Я не знала, любовь ли это. Я вообще плохо понимала, что происходит. То, что начиналось, как ироничное приключение и эксперимент, согласно пунктам статьи газеты «Будни тяжелого машиностроения», перерастало в нечто волнующе-щемящее. Мне хотелось плакать и смеяться одновременно.

Поскольку родственники еще не убрались из квартиры Беспрозванных восвояси, после работы мы с ним сначала навестили Сонечку, которая уже иногда улыбалась, хотя и скупо, а потом поехали ко мне. Даже в больничной палате мы с Валерой не могли разомкнуть рук. Что уж говорить о тесной маршрутке, о лифте и крохотной прихожей моей квартиры! Мы опять забыли поужинать. Наши тела уже слишком давно терзал голод совершенно другого рода.

Я намеренно отключила телефон. Сонечка была под бдительным присмотром врачей, а Альбинка со своим мучным червем Дюбаревым справится как-нибудь и без меня.

Какая же я была дура, когда мечтала отвести Беспрозванных в парикмахерский салон. Какие же у него густые, шелковистые волосы! Их так приятно перебирать руками! Если же опять (возможно, и не к месту) вспомнить моего бывшего мужа Филиппа, то он стригся очень коротким ежиком. Тактильные ощущения от прикосновения к его голове были идентичны тем, когда мне приходилось касаться велюровой обивки нашего дивана. В Валерины волосы можно было спрятать лицо и вдыхать аромат травяного шампуня и собственный его запах – запах лучшего мужчины моей жизни.

Вы смеетесь надо мной? Ну и пожалуйста! Меня это нисколько не обижает! Если бы между Филиппом и Беспрозванных у меня было человек десять мужчин, я не испытала бы такого блаженства в этих четвертых в моей жизни объятиях. К тому же жалкие обнималки двух клубных завсегдатаев – мутноглазого субъекта, который выпил три кружки моего кофе, и маменькиного сынка со щеками цвета бело-розового зефира – можно не принимать во внимание вообще. Как я уже говорила, Валера не курил, и кожа его и дыхание не имели того застоявшегося никотинового духа, к которому я привыкла, живя с Филиппом. Валера пах любовью. Еще не родившейся. Рождающейся. Только-только раскрывающей свой бутон...

Вы, конечно, помните «отрыжку красных революционных шаровар» и потому наверняка удивляетесь этим моим «раскрывающимся бутонам». Я и сама удивляюсь. Я себе удивляюсь. Я ему удивляюсь. Я живу в состоянии непроходящего удивления.

– Как ты думаешь, что с нами случилось? – спросила я Валеру, положив голову ему на грудь и продолжая вдыхать такой новый для меня запах мужской кожи.

– Не знаю, – ответил он и поцеловал в макушку цвета розового дерева или вина утренней зари.

– А почему ты тогда струхнул, когда Бондарев прокукарекал, что я тебя окучиваю?

– А ты не окучивала?

– Так... Слегка... Несерьезно...

– А сейчас?

– Ты сознательно уходишь от ответа! Говори, почему тогда сбежал?

– Я чувствовал во всем подвох: ты несешь какую-то дичь, Бондарев подхихикивает, Надежда подмигивает, а у Юлии вообще глаза из орбит вываливаются.