Прайс как-то рассказывал: «Один парень пожелал белую фасоль, – надо же, фасоль для последнего обеда! Потом-то я сообразил: наверное, ему мама в детстве фасоль готовила».

Некий заключенный, который разбирался в вуду и колдовстве, потребовал земли – хотел провести во временной камере какой-то ритуал. Знаете, что ему принесли? Йогурт. Видно, решили рифму подобрать[23].

Джеральд Митчелл заказал конфеты «Джолли ранчерс», еще один заключенный – банку пикулей и получил их, только без банки. Оделл Барнс пожелал «справедливости, равенства и мира во всем мире». Ну, тут уж повару делать нечего: это вам не какую-нибудь простенькую энчиладу сварганить.

После трапезы заключенного начиналось то, что Оделл Барнс назвал «игрой в ожидание». Осужденный ждет смерти, его семья ждет для него спасения, близкие жертвы ждут правосудия, репортеры ждут, когда их позовут в комнату для свидетелей. Все ждут.

В настоящей камере смерти нет ни часов на стене, громко отсчитывающих секунды, ни большого красного телефона, чтобы губернатор мог лично позвонить и остановить казнь, но в 2002 году Джеймс Колбурн получил отсрочку за минуту до того, как его собрались вести в комнату смерти. Такое, однако, случалось редко. Если к шести часам не было апелляции, по которой не вынесено решения, ждать не приходилось. Если же такая апелляция была, мы сидели у Ларри, дожидаясь решения.

Когда Билли Викерса в первый раз привели в комнату смерти, решения по его апелляции еще не вынесли, и нам пришлось ждать до полуночи – в это время приказ об исполнении смертного приговора утрачивает силу. А однажды решение приняли только в 23:23, и казнь отложили: кто-то из начальства побоялся, что процедуру не успеют завершить до истечения суток, – и это будет нарушением порядка.

Обычно в шесть вечера генеральный прокурор и представители губернаторской канцелярии сообщали начальнику тюрьмы, что можно приступить к исполнению, начальник тюрьмы приглашал осужденного «пройти в следующую комнату», а Ларри собирал репортеров и вел в здание тюрьмы. Когда репортеры друг за другом тянулись к «Стенам», становилось ясно: казнь состоится, и никаких задержек не будет.

Тем временем специальная команда из пяти охранников провожала осужденного – без оков – из временной камеры в комнату смерти. Когда он входил в это небольшое помещение со светло-зелеными стенами, охранник говорил: «Пожалуйста, ложитесь на кушетку». Осужденный вставал на небольшую подставку, укладывался на кушетку и вытягивал руки в стороны, как для распятия. Затем четверо охранников спецкоманды одновременно пристегивали ему руки и ноги, а пятый – туловище.

Потом они уходили, и приходила инъекционная бригада. Имена этих людей не разглашаются; они вводят осужденному в вены катетеры и пускают физраствор, а затем уходят за одностороннее зеркало. Оттуда им видно, что делается в комнате смерти, а их самих не видно никому.

Я читала жуткие рассказы об узниках, которые часами лежали, пристегнутые к кушетке в ожидании решения суда, только все это – байки. В Техасе казнь происходит почти сразу после введения катетеров. Когда осужденный лежит на кушетке с катетерами в венах, его уже ничто не спасет. Это вам не кино.

Близких жертвы провожали в ту часть свидетельской комнаты, что напротив изголовья кушетки, а потом в другую часть комнаты приводили близких осужденного. Все было тщательно продумано: эти люди друг друга не видели. Однако тонкая перегородка не мешала им друг друга слышать. То были маленькие комнатушки без стульев и с одним большим окном, выходившим в камеру смерти, и люди стояли прямо у окна. Иногда они отшатывались: увидеть вдруг так близко своего сына или брата на кушетке – или смотреть на человека, убившего твою мать или дочь, – тут поневоле вздрогнешь. Мне кажется, людей потрясала непосредственная близость происходящего. Они испытывали смущение или страх. Волновались, не знали, куда смотреть. Как подготовиться к такому событию? А некоторые, наоборот, старались придвинуться к окну, смотрели на казнь торжествуя, или с вызовом, а иногда даже стучали по стеклу.

Журналисты допускались в обе комнаты, – и мы толклись позади родственников, надеясь что-нибудь разглядеть. Даже когда я стала пресс-представителем, мне требовалось хорошо все видеть, чтобы сделать запись в тюремных документах; да и репортеры могли спросить о чем угодно, – закрыл ли, к примеру, осужденный глаза или смотрел на семью жертвы. Обычно эмоции исходили как раз от семьи осужденного. Ведь родные жертвы уже пережили свою потерю и готовы были перевернуть страницу, а семье осужденного предстояло видеть смерть близкого человека. Для них долгий и трудный путь скорби только начинался.

Поскольку перегородка довольно тонкая, родственникам жертвы все было слышно. Мне всегда казалось, что это жестоко, и я переживала: вот мать смотрит на казнь того, кто убил ее ребенка, и вдобавок к собственному горю ей приходится слушать, как выплакивает свою боль другая мать, ведь для той исполнение правосудия – самая ужасная участь.

Однажды я видела, как женщина рыдала и билась в стекло, в другой раз – как женщина кричала и пинала стену. Я видела матерей, которые умоляли, матерей, которые взывали к Богу, матерей, которые кричали, что их сын невиновен. Две потеряли сознание. Неудивительно, что иногда осужденные просили родителей не приходить.

После того как свидетели занимали свои места, из камеры смерти доносился металлический звук закрываемой тяжелой двери и поворачивался ключ. Из комнаты за зеркалом выходил сотрудник тюремной администрации и сообщал, что можно продолжать. Начальник тюрьмы спрашивал: «Смит, вы желаете произнести последнее слово?» С потолка к губам осужденного опускался микрофон, и он мог что-то сказать – или не сказать ничего. Обычно начальник тюрьмы еще во временной камере предупреждал заключенного, что у него будет одна-две минуты, иногда шутил: «Большую речь не сочиняйте». Поэтому последнее слово часто заканчивалось примерно так: «Ну все, начальник» или «Я все сказал».

Если верить всему, что говорят на кушетке заключенные, можно подумать, будто в Техасе сотнями казнят безвинных. Однако не думаю, что при мне казнили хоть одного невиновного. Порой осужденные каялись Брэззилу в совершенном преступлении, зато потом, на кушетке, заявляли о своей невиновности. Ему они признавались: «Не смогу я лежать там и объявить, что я это совершил». Они просили его помолиться об их прощении, а потом, лежа на кушетке, начинали лгать. Так они поступали ради близких, не желавших верить в их вину. А у кого-то мать заложила дом, чтобы нанять адвоката. Отчасти я понимаю желание защитить своих любимых, но когда человек лежит на кушетке и в венах у него иглы, – пути назад уже нет. Надежда потеряна. К чему лгать?