— Энайат, мне хорошо известно, что происходит в провинции Газни и как там относятся к хазарейцам. Ты должен быть счастлив, что живешь здесь. Здесь плохо, ясное дело, но ты по крайней мере можешь утром выходить из дома с надеждой, что вечером вернешься живым, а там ты, когда уходишь, даже не знаешь, вернешься ли домой ты сам или же придет весть о твоей смерти. Здесь ты можешь общаться с людьми, торговать, в то время как хазара в твоей деревне не могут даже спокойно пройти по улице, потому что если какой-нибудь талиб или пуштун, идущий навстречу, заметит его, то всегда найдет к чему придраться: борода слишком короткая, тюрбан не так повязан, свет в доме горит после десяти вечера. Им постоянно грозит гибель, их могут убить ни за что ни про что — за одно лишнее слово или нарушение какого-нибудь бессмысленного правила. Ты должен быть благодарен своей матери, что она увезла тебя из Афганистана, — сказал тот мужчина, — еще и потому, что много людей тоже хотели бы уехать, да не могут.

Я поплотнее запахнул куртку, сунул руки в карманы и отправился искать перевозчиков.

Но в тот раз на одном из блокпостов на обратном пути — одном из блокпостов, где все подкуплены перевозчиками, — что-то пошло не так. Взяв условленные деньги, полицейские начали нас обыскивать и отбирать ценные вещи. Ты спросишь: «А что с вас взять? Вы же оборванцы». Но даже у того, кто ничего не имеет, можно что-нибудь взять. У меня, например, были часы. Это были мои часы, и я ими дорожил больше, чем какой-либо другой вещью. Да, конечно, можно было их снова купить, но это были бы другие часы, а те были моими первыми часами.

Полицейский построил нас в ряд вдоль стены и медленно пошел мимо, проверяя, все ли мы вытащили из карманов. Когда он замечал, что кто-то ведет себя странно или шевельнулся без разрешения или лицо у кого-нибудь напряженное, а значит, он что-то скрывает, он подходил к этому человеку вплотную и орал, выплевывая ему в лицо угрозы и кусочки ужина, а если угрозы и плевки не помогали, он осыпал его пощечинами и бил прикладом ружья. Он уже почти прошел мимо меня, но вдруг остановился и вернулся назад. Встал передо мной, широко расставив ноги, и спросил:

— Что у тебя? Что ты скрываешь?

Он был на тридцать или сорок сантиметров выше меня. Я посмотрел на него снизу вверх.

— Ничего.

— Врешь.

— Я не вру, дженаб сарханг.

— Хочешь, чтобы я доказал тебе, что ты врешь?

— Я не вру, дженаб сарханг. Клянусь вам.

— А я думаю иначе.

Вот чего я терпеть не могу, это когда меня бьют, поэтому, увидев, как он бьет других, я подумал, что смогу в каком-то смысле удовлетворить его. В ремне, в самодельном кармашке, у меня лежали две банкноты на всякий случай. Я вытащил их и протянул ему. Я надеялся, что этого хватит.

Он же сказал:

— У тебя ведь еще что-то припрятано, верно?

— Нет. Больше у меня ничего нет.

И он влепил мне пощечину. Попал по щеке и по уху. Я даже не видел, как она летела, его рука. Щека горела, в ухе несколько секунд звенело, а потом у меня появилось ощущение, что оно раздувается, как шарик.

— Ты врешь, — сказал он.

Я прыгнул ему на грудь, вцепился зубами в кадык, рвал волосы… Конечно нет: я показал ему запястье.

Гримаса разочарования отразилась на его лице. Эти часы для него не имели никакой ценности. Со скучающим видом он расстегнул ремешок и положил их себе в карман, даже не посмотрев на меня.

Они нас отпустили.

Я слышал их смех, когда они удалялись в блеклом утреннем свете.

Пройдя эту таможню, мы несколько часов добирались до ближайшего города, но уже тогда стало понятно: что-то идет не так. Действительно, внезапно показалась машина, полицейский джип, из-под колес которого летели камни, из него выскочили полицейские и закричали:

— Всем стоять!

Мы бросились наутек. Они начали стрелять из «Калашникова». Я бежал и слышал свист пуль. Я бежал и думал о состязаниях по запуску воздушных змеев на холмах провинции Газни. Я бежал и думал о том, как женщины Навы помешивают деревянным черпаком горма палав. Я бежал и думал, что мне сейчас очень пригодилась бы яма, яма в земле вроде той, где мы с братом прятались от талибов. Я бежал и думал об оста саибе и дяде Хамиде, о Суфи, и о мужчине с большими руками, и о прекрасном доме в Кермане. Я бежал, и, пока я бежал, похоже, пуля задела мужчину рядом со мной, он покатился на землю и больше не встал. В Афганистане я много раз слышал выстрелы. Я мог отличить звук «Калашникова» от звука других автоматов. Я бежал и думал, какой он, этот автомат, что стреляет в меня. Я был мал. Я подумал, что я меньше пуль, быстрее их. Я подумал, что я невидимый или даже бестелесный, как дым. Потом, когда я остановился, потому что убежал достаточно далеко, я подумал, что надо уезжать. Я больше не хочу бояться.

И как раз в этот миг я решил попробовать добраться до Турции.

А теперь нужно определить, в какой точке времени и своей истории я тогда находился. Я дошел до точки невозврата, как говорите вы, — потому что мы так не говорим, по крайней мере у нас я такого выражения никогда не слышал, — я дошел до точки невозврата, это было совершенно точно. Я даже перестал вспоминать, вот как. Иногда я целыми днями и неделями не вспоминал о родном селении в провинции Газни, о матери, брате с сестрой, хотя в начале моих странствий их образ был словно вытатуирован на роговице моих глаз, он не исчезал ни днем ни ночью.

С того дня, как я уехал, прошло примерно четыре с половиной года: год и несколько месяцев в Пакистане и три года в Иране; ну, это «для ровного веса», как говорит одна женщина, торгующая луком на рынке рядом с домом, где я сейчас живу.

Мне исполнилось четырнадцать и, возможно, даже больше четырнадцати, когда я решил, что из Ирана мне надо уехать: я по горло был сыт этой жизнью.

После второй депортации мы с Суфи вернулись назад вместе, но он покинул Кум через несколько дней, потому что, по его мнению, там стало слишком опасно, короче, он нашел работу на стройке в Тегеране. Я — нет. Я решил остаться работать на той же самой фабрике, работать много и не тратить ни единой медной монетки, чтобы накопить на дорогу в Турцию. Но сколько стоило уехать в Турцию? Вернее, добраться до нее, что намного важнее (уехать туда все могут). Сколько мне придется потратить? Иногда, чтобы что-то узнать, необходимо задавать вопросы. Я и спросил у некоторых проверенных людей.

— Семьсот тысяч туманов.

— Семьсот тысяч туманов?

— Да, Энайат.

Десять месяцев работы, сказал я Вахиду, который однажды хотел уехать, но так этого и не сделал. На фабрике я зарабатываю семьдесят тысяч туманов в месяц.

— Десять месяцев работы и ни одной потраченной монеты, — сказал я.

Он кивнул, поднося ложку бобовой похлебки ко рту и дуя на нее, чтобы не обжечься. Я тоже погрузил ложку в похлебку. Маленькие черные семена беспорядочно плавали на лоснящейся поверхности вместе с хлебными крошками, сначала кончиком ложки я перемешал их, создавая водовороты и течения, затем собрал, проглотил и закончил обед, выпив остатки прямо из миски.