Ноги немеют.

Падаю.

Хвататели выносят меня из комнаты.

Слышу голос Кроу:

Новый дар Едоку

Мертвая, мертвая…

Несут по тоннелю.

В другую комнату.

Бросают на пол.

Как мешок.

Уходят.

Остаюсь.

Вижу стол.

Из серых ветвей.

Из ветвей растут тонкие ветки.

Изгибаются, словно пальцы.

За столом, в темноте, шевеление.

Встаю. Бьюсь за себя. Сбегаю.

На самом деле – нет. Не могу двигаться.

Пальцы не слушаются.

На руках, на ногах.

Могу только чувствовать.

И смотреть.

Оно выходит из теней.

Едок большой. Белый. Худой.

Ноги, как древко метлы, руки до ступней.

Нагибается ко мне.

Его глаза – зеркала.

Вижу свое застывшее лицо.

Полное ужаса.

Мне страшно.

Он хватает меня за запястье.

Тащит к столу.

Берет за голову, грубо.

Длинные пальцы впиваются в череп.

Отрывает от земли.

Хочу рычать.

Кричать.

Кусаться.

Не могу.

Кладет на стол.

Подносит лицо к моему.

Чувствую дыхание на щеке.

Глаза-зеркала смотрят внутрь моей головы.

Не отводит взгляд. Отшатывается.

Оголяет мой живот.

Давит пальцами на пупок.

Моя плоть разрывается.

Кричу.

Крик не выходит.

Едок поднимает руку.

С его пальцев капают краски.

Словно я кровоточу радугой.

Он пожирает то, что внутри наших внутренностей.

Едок проглатывает полоску зеленого.

Его кожу охватывает бледное свечение. Гаснет.

Он отрывает еще часть меня.

И еще.

Из глаз текут горячие слезы.

Горло болит от криков, которым не выйти.

Кажется, что я умру от боли.

Не умираю.

Живу.

Чувствую.

Страдаю.

Я – сжавшийся клубок.

Я – стекло, разбитое о камень.

Осколки. Они повсюду.

Никогда не найду их все.

Никто не найдет.

Кроу шепчет на ухо:

– Мертвые не чувствуют. Им не больно.

Утыкаюсь носом в подушку.

Молчу.

– Злишься, Изобел-которая-Кэтчин? Из-за булки?

Она ждет.

Я молчу.

– Если не будешь есть, они заставят. Иногда хлеб, иногда мясо. Иногда сон – не всегда. Только когда ты нужна Едоку.

Снова ждет.

Я все еще молчу.

Кроу топает. Длинные ногти царапают кожу.

– Что я могу? Что можешь ты? Хватателей никто не схватит. Их не остановить. У нас нет ни когтей, ни крыльев, ни клыков. Нам не сбежать. Никто не сбегал.

Никто не сбегал?..

С трудом выдавливаю слова:

– Есть и другие девочки?

– Хвататели хватают. Едок питается. Девочки приходят, но не уходят.

Голос Кроу мрачный. Печальный.

Другие девочки мертвы.

Со мной такого не будет.

Встаю.

– Я сбегу.

– Я знаю способ.

– Так скажи!

– Ты должна стать мертвой внутри. Ничего не чувствовать.

Мертвой внутри? Что за глупость.

Хлопаю ладонью по матрасу.

– Скажи правду! Как сбежать?

– Я сказала! И лучше умереть скорее. Тогда не страшно быть серой.

Стою. Смотрю на нее.

– Я не посерею, Кроу!

Уголки ее губ опускаются.

– Глупая немертвая девочка. – Она показывает на мою руку. – Ты уже посерела.

Прослеживаю за ее взглядом.

На моем запястье – отпечатки пальцев. Здесь он впервые меня коснулся.

Отпечатки серые.

Чешу.

Царапаю.

Не могу стереть.

Не могу вернуть краски.

– От него не избавиться, – говорит Кроу. – Это твой серый. Как мой, но не совсем. У всех свой серый. – Она подается вперед и добавляет: – Ты бы не расстраивалась, будь ты мертвой.

– Уйди! – огрызаюсь.

Кроу отпрыгивает.

– Ладно! Собирай свои крики, собирай, и они тебя раздавят!

Она упрыгивает в свой угол.

Я смотрю на руку.

Мне бы нож. Вырезать серое.

Глупо.

Был бы нож, я бы разрезала им Едока.

Он отнял часть меня.

Оставил свой след.

Видимый для всех.

Не знаю, как это вынести.

Нет – знаю.

Имена.

Ба Труди Кэтчин…

Бабуля Сэди Кэтчин…

Бабушка… Линда?

Не помню.

Я – стекло, разбитое о камень.

Мои связи разорваны.

Хватаю осколки.

Собираю себя по частям.

Ба Труди Кэтчин…

Бабуля Сэди Кэтчин…

Бабушка Лесли Кэтчин…

Бабушка Лесли Кэтчин.

Мама моей мамы.

Слышу мамин голос:

Закон, который позволял забирать детей аборигенов, действовал много лет. Они пришли за твоей бабушкой, как приходили когда-то за ее мамой. Только твоя бабушка не смогла сбежать.

Ее отправили в плохое место. Одно из худших. Она думала, что мама ее спасет. Пока ребенок постарше ей не объяснил, что матерям не говорят, куда отвозят их детей. И назад никого не отдают. Тогда твоя бабушка поняла, что ее ждет много тяжелых дней. Она боялась, что не переживет этого, что ей не хватит сил. А потом вспомнила о скалах своей родины. Старых скалах. Скалах, проживших миллионы лет.