избавившему народ наш от царского гнета? Что сказать им о твоей жизни? О твоих делах, о твоей славе, о твоей доблести? Может быть, сказать, как ты приумножил отцовское наследство? Ах, это не дело благородного! Но хоть бы и так, все равно тебе приумножать уже нечего: ты прокутил все. Или о том, что ты занимался гражданским правом, как занимался твой отец? Нет, скорее она скажет, как продал ты дом со всем, что в нем было движимого и недвижимого, не пожалев даже отцовского кресла! Или ты был занят военной службой? Да ты и лагеря-то никогда не видел! Или красноречием? Да у тебя его в помине нет, а убогий твой голос и язык служат лишь гнуснейшему ремеслу ябедника! И ты еще смеешь смотреть на свет дневной? Глядеть в глаза тем, кто перед тобой? Появляться на форуме? В Риме? Перед согражданами? Ты не трепещешь перед этой покойницей, перед этими самыми изображениями предков, которым ты не только не подражаешь, но даже поставить их нигде не можешь?!». Вот каково было трагическое вдохновение Красса» (там же, 225–227).

Красс использует здесь риторические украшения: анафору, риторические вопросы, такую фигуру, как subjectio, которая уже встречалась у Гая Гракха (см. выше, стр. 28). Греки оспаривали применение юмора оратором, латинские же ораторы пользовались им очень охотно и с успехом. Так что, может быть, широкое использование юмора в ораторском искусстве — чисто римская традиция. Красс, как уже говорилось, пользовался им особенно охотно. Одной из жертв его остроумия оказался его сотоварищ по цензуре Гней Домиций Агенобарб, с которым Красс враждовал. Причина ненависти, по Плинию Старшему («Естественная история», XVII, 1, 2), заключалась в соперничестве и в различии юмора. Начало речи Красса против Домиция (92 г.), цитируемое Цицероном, как будто подтверждает (наполовину) правоту Плиния: «Я могу спокойно терпеть превосходство других над собой в том, — сказал Красс, — что даровано людям природой или судьбой; но в том, чего люди способны достичь сами, я превосходства над собой не потерплю» («Об ораторе», II, 45).

Красс вышучивал Домиция, иронизируя над его прозвищем Агенобарб (Меднобородый): «…нечего удивляться его медной бороде, если язык у него из железа, а сердце из свинца». Эту шутку приводит Светоний («Нерон», 2, 2), который, правда, путает двух Домициев — нашего цензора и его отца, относя ее к последнему.

Цицерон как-то особенно прочувствованно рассказывает о последней речи Красса, проникнутой трагическим пафосом, которая стала его лебединой песней, так как он умер спустя несколько дней после ее произнесения («Об ораторе», III, 1–9). Консул Л. Марций Филипп, оратор красноречивый и страстный, произнес в народном собрании речь, в которой заявил, что с теперешним сенатом он не в состоянии управлять республикой. Народный трибун М. Ливий Друз созвал в курии заседание сената и выступил с жалобой на Филиппа. Красс с толпой сенаторов явился в курию и произнес речь, в которой он, по словам Цицерона, превзошел сам себя. Он оплакивал горькую участь осиротелого сената, у которого отнимает наследственное достоинство, как нечестивый грабитель, тот самый консул, который обязан быть сенаторам добрым отцом. Филипп, будучи человеком вспыльчивым, не стерпел обиды и захотел обуздать Красса, взыскав с него пеню под залог. На это Красс заявил, что не признает консулом того, для кого он сам не сенатор.

«Не имущество мое надо тебе урезать, если хочешь усмирить Красса, — заявил Филиппу Красс, — язык мой тебе надо для этого отрезать! Но даже будь он вырван, само дыхание мое восславит мою свободу и опровергнет твой произвол!» А затем со всей мощью своей страсти, ума и дарования Красс продолжал говорить и говорить; и его заявление, единогласно поддержанное сенатом, убедительно гласило: «римский народ не должен сомневаться в том, что сенат неизменно верен заботе о благе республики, и, как это документально засвидетельствовано, он сам присутствовал при записи этого постановления» (там же, III, 4–5).

Еще во время речи Красс почувствовал боль в груди, вернулся домой в лихорадке и на седьмой день скончался от воспаления легких. Горькие сетования Цицерона по поводу ранней смерти Красса (там же, III, 6–9) напоминают сожаления о смерти Гортензия в начале трактата «Брут» (4–5), где Цицерон так же советует не скорбеть о смерти, а скорее благодарить судьбу за то, что Гортензий своевременно умер, не увидев бедствий республики: «…думается мне, не жизнь отняли у Красса бессмертные боги, а даровали ему смерть. Не увидел он ни Италии в пламени войны, ни сената, окруженного общей ненавистью, ни лучших граждан жертвами нечестивого обвинения, ни скорби дочери, ни изгнания зятя, ни душераздирающего бегства Мария, ни повальных кровавых казней после его возвращения, ни, наконец, этого общества, где все извращено, общества, в котором он был столь видным человеком, когда оно еще было в расцвете» («Об ораторе», III, 8). Т. е. Красс, на его счастье, хотел сказать Цицерон, не увидел всего того, что пришлось увидеть ему, Цицерону.

Последний век республики был богат ораторскими талантами: это прежде всего Сульпиций и Котта, которых называют обычно вслед за Антонием и Крассом. Цицерон отмечает («Брут», 201–203), что Котта был проницателен в нахождении, говорил чисто и свободно, все в его речи было искренним, простым и здоровым; у него был слабый голос, но мягкой взволнованной речью он добивался того же, что Сульпиций мощным потрясением.

Сульпиций, если верить Цицерону, был самый возвышенный и самый патетический оратор из всех, которых он когда-либо слушал. Движения тела его были красивы, «но не по-актерски, — уточняет Цицерон, — а как раз по-ораторски». Он стремился подражать Крассу, а Котта предпочитал Антония, но Котте не хватало силы Антония, а Сульпицию — обаяния Красса.

Одним из самых знаменитых судебных ораторов был упомянутый выше Л. Марций Филипп (там же, 166, 207, 230, 301, 304, 308, 326), который славился едким и колким юмором («Об ораторе», II, 220, 245, 249). Как уже отмечалось, юмор был любимым оружием римских ораторов. Так, Гай Юлий Цезарь Страбон прославился как юморист-теоретик в красноречии. Он — один из собеседников цицероновского диалога «Об ораторе». Не случайно, что именно ему поручает Цицерон вести разговор о юморе в красноречии (см. II–III).

В это время в Риме появляется и свой логограф — Луций Элий Стилон, грамматик, знаток древности, учитель Цицерона, который никогда не был оратором, но написал немало речей («Брут», 169, 205, 207). Список этот можно намного увеличить, но, как нам кажется, и без его продолжения понятно, что на закате республики римской форум увидел и услышал много хороших и разных ораторов. Последней яркой звездой доцицероновского