Тот неторопливо сложил таблички и связал их вместе шнуром, а затем скрепил длинные концы шнурка восковой печатью.

Прорицатель кинул взгляд на печать, затем рассеянно перевел его на перстень, украшавший указательный палец Аддона. Каббад очень хорошо знал этот перстень, но не уставал любоваться им.

В темно-красном, словно светящемся изнутри, камне, заключенном в дорогую серебряную оправу, был вырезан тот самый череп чудовища, который хранился в храме Суфадонексы.

Драгоценное это кольцо досталось Аддону от Руфа Кайнена. И случилось сие больше трех ритофо тому.

Когда хранитель Южного рубежа приезжал в Газарру на празднества, посвященные богу морей, Баадер Айехорн обратил внимание на прекрасное украшение и возжелал себе нечто подобное. Однако самые искусные резчики, призванные в царский дворец, в один голос заявили, что ничего подобного сделать не могут, ибо печать вырезана в необычном самоцвете — кровавом гордеце тианрисе, который не поддается никакой обработке. Эти редчайшие драгоценные камни помещают в оправу в том виде, в котором находят. В каждом из таких камней заключена капля золотого света.

Аддон выразил сочувствие своему царю, но продать кольцо отказался. Менять его тоже ни на что не захотел, а на настойчивую просьбу подарить драгоценность опечаленному повелителю отвечал, что боги не любят тех, кто подаренное от чистого сердца отдает в другие руки.

— Красиво? — Аддон перехватил восхищенный взгляд прорицателя.

— Великолепно. Этот перстень достоин не только царя, но и любого бога.

— Не говори так — боги ревнивы и могут подумать, что мы кичимся перед ними своим жалким богатством.

— Не все боги одинаковы, — улыбнулся Каббад, — Ты не ответил, зачем писать письмо, которое не станешь отправлять?

— Для очистки совести, — сказал Кайнен. — Впервые в жизни всерьез подумалось, что меня могут убить. И я не хотел бы умереть, не обеспечив будущее своих родных и близких. Конечно, Баадер может и не выполнить мою последнюю волю, но это будет уже его преступление. Мои дети не пропадут — вон какие стали: красивые, сильные, не похожие на меня…

Каббад безмолвствовал.

Он умел молчать так, что собеседник видел: прорицатель все понимает, все чувствует и сопереживает и только потому не хочет ничего говорить. Каббаду рассказывали такие вещи, о которых не любили вспоминать даже наедине с самим собой.

— Потому что мне снятся странные сны, — продолжил Аддон, будто бы именно о снах они и говорили друг с другом на протяжении нескольких последних литалов.

— Какие? — спросил прорицатель. Заметно было, как он встревожился.

— Безумные, но завораживающие, словно ожившая поэма. Представляешь себе — жемчужно-серый рассвет, высокий холм, трава в росе. На вершине сидит юноша, почти мальчик, красивый как бог. Он совершенно слеп, и у меня сердце кровью обливается, глядя на него. Он что-то потерял, снится мне, и теперь ищет потерянное в траве, а она высокая и густая. Он не может найти свою вещь и плачет так жалобно…

А еще снится старик, который выращивает цветы. У него богатая, но старая одежда, а на поясе висят ножны неземного великолепия. Меча в них нет. Цветы у него растут очень быстро — прямо на моих глазах. И они настолько прекрасны, что смертным их видеть не дано.

Аддон замолчал, уставившись в окно. На лице его блуждала рассеянная улыбка: кажется, он снова любовался этим садом.

— Еще что-нибудь снится? — не дал ему помечтать Каббад. — Ты помнишь другие свои сны?

— Самый страшный сон я видел сегодня ночью, — неохотно признался Кайнен. — Поэтому-то и решил написать нечто вроде последнего письма своему царю. Вот как рассказать Либине, ума не приложу. С одной стороны, нечестно скрывать от нее столь важную вещь, с другой же — ей и так несладко: кто знает, что может случиться, а тут я со своими предчувствиями. Что посоветуешь, мудрый?

— Расскажи сон, — неожиданно повелительным голосом молвил прорицатель, и Аддон, не успев даже как следует удивиться, повиновался ему.

— Мне снился необычайный воин. Я не знаю, кто он, но это наверняка был какой-то бог. Он стоял во главе отряда чудовищ, и мне показалось, что они поклоняются ему. На нем были диковинные доспехи…

Кайнен нахмурился, зябко поводя плечами.

— Рассказывай дальше, — требовательно произнес Каббад. — Это был человек?

— Нет, конечно нет. Правда, у него было человеческое туловище, но зато голова похожа на тот знаменитый череп из храма Суфадонексы. Не точно такая же, но ничего более подобного я вспомнить или придумать не могу. А рука, сжимавшая оружие — странное, я не знаю, как оно называется и существует ли вообще в нашем мире нечто подобное, — была не то серо-синего, не то серо-сиреневого цвета. Я не разобрал. Честно говоря, друг Каббад, я страстно жаждал проснуться. Слишком уж яркое было видение…

— Видение или сон?

— Откуда мне знать? — возмутился Аддон. — Это ты у нас мастер толковать сны и распознавать видения по каким-то тайным признакам. А я вообще, если хочешь знать, до последнего времени снов либо не видел, либо не запоминал. Потому-то они меня и тревожат.

— Что еще? — не стал спорить прорицатель.

— Город. Я думаю, что это был город, но руку на отсечение не дал бы. Зато я очень хорошо помню, что там были Уна, и Килиан, и Либина, и мы с тобой. Мы втроем стояли в стороне, а дети мои сошлись лицом к лицу с этим исчадием. Уна выглядела повзрослевшей, но еще более красивой, чем теперь.

Неожиданно Кайнен потянулся к стоящему на столе мекати — узкогорлому медному кувшину с чеканным узором — и отхлебнул вина прямо из него. Взял с глиняного блюда несколько вяленых рядинов, повертел в руках и снова положил обратно. Похоже, что кусок не лез ему в горло.

— Потом, — произнес он каким-то чужим, бесцветным, шелестящим голосом, — я стал тенью. Бледной такой, серой. Бедняжка Либина тянула ко мне руки, и кричала, и звала на помощь, но я уже ничего не мог сделать. Я только пел ей.

/Я пел ей старую колыбельную, как тогда, когда она была беременна Килианом, и каждый день мы боялись, что ей не дожить до следующего рассвета. Я пел ей песенку, которую помнил потому, что это была последняя песенка, спетая мне матерью. Она глупая и смешная. Либина всегда так сладко засыпала под нее, хотя голос у меня — только колыбельные распевать. Тебе незачем знать об этом, Каббад. Все-таки я командир этой крепости. Мне не к лицу…/

— Ты пел ей, — подсказал прорицатель, нарушая затянувшуюся паузу.

— Но она не слышала меня, потому что я был где-то очень далеко, — глухо отозвался Аддон. — Мне суждено погибнуть, не разубеждай меня, я в этом уверен. Вот и написал Баадеру.

Понимаешь, Каббад, я — воин. Я очень хороший воин, но не мастер говорить. Когда в храме Суфадонексы старый хрыч с блестящей лысиной читал нам риторику, я не слушал его. Его было просто неприлично слушать мне, молодому, здоровому парню, уделом которого были победоносные сражения и кровавые битвы. Может, я и жалею о своей глупости, но уже поздно. И оттого я не имею возможности рассказать тебе, что же мне снилось. Это словно, — он пощелкал пальцами, как делал всегда, когда его не понимали молодые неопытные воины, — словно аромат цветов, который носится над лугом. Или вот еще — когда идешь по лесу и вдруг слышишь запах свежей воды, а потом и легкое журчание. Оно еще только угадывается, но ты уже знаешь, что ручей недалеко. Понимаешь?