девочка лет шести в зеленой футболке, похожая на кузнечика.

 — Просто сижу, — буркнул Иван, отнимая бутылку от губ и жмурясь на пучелобое летнее солнце.   

— Дай покачаться?

Он тяжело вздохнул и сделал еще один большой пивной глоток. У его ног припарковались две коричневые бутылки: пустая и полная.

На детской площадке не было никого, кроме Ивана, солнца и надоедливой девочки. Ни детей, ни родителей. Не было слышно птиц. Даже кошки попрятались в тень. Жара обрушилась на Москву, как плоская каменная плита, припечатавшая высокую, ветреную жизнь. Теперь все гнездились в вентилируемых сотах многоэтажного жилья, пили холодный квас и кутались в мокрые полотенца. 

— Ты пьешь пиво? — не унималась девочка.

— Слушай, отстань, а? — сказал Иван раздраженно. — Еще от тебя не хватало выслушивать…

Девочка издала звук, похожий на мяуканье, свернувшееся клубком на первом звуке. Она прислонилась спиной к голубой опоре, похожей на жирафью ногу, и тоже поглядела вдаль. На ровную челку леса, видневшуюся из-за новостроек.  

— Папа тоже пьет, — сказала она равнодушно. 

Иван прекратил листать телефонную ленту. Ему понравилось, как говорила девочка. Как-то легко, как будто бабочка махала крыльями. Без осуждения.

— А ты чего здесь шарахаешься? Где предки? — Спросил он, еще раз обежав взглядом пустую площадку. 

— Маму жду.

— А она где?

— В магазин ушла за сырками. Я ее попросила купить. Вот и жду. 

Иван понимающе кивнул:

— И моя девушка сырки любит.

— Ты ее тоже из магазина ждешь?

Он задумался. Поставил новую пустую бутылку на песок и открыл третью краешком зажигалки.

Пока в его голове прыгали мысли, девочка опять спросила:

— Дашь покачаться?

Иван посмотрел в сторону подъездов, выкативших на тротуар горячие языки лестниц.

— Я ее как бы жду. Но не из магазина. А вообще…

— А откуда? 

Иван протер тыльной стороной ладони лоб — из-за жары прорезались капли пота. Потом он оглядел собеседницу, изучил ее маленькую фигурку в зеленой футболке с мамонтенком, у которого блестели на свету уши и хобот из бисера. 

— Ладно, покачайся, — разрешил он, уступая место. — Ушла она от меня. Вроде как.

— Ты поэтому пьешь? — девочка уселась на деревяшку. 

— Вот не надо только делать из меня алкоголика, — повысил он голос и тут же испугался самого себя, такого, от которого, наверное, и ушла девушка.

Но Кузнечик была невозмутима. Она старательно раскачивалась взад и вперед.

— Вначале я ей таким нравился, целиком, как есть, а потом перестал.

Иван нарисовал носком ботинка расстроенный смайлик на песке.

— От нас тоже папа уходил. Но мама говорит, что это нормально. Лучше пойти в разные стороны, чем биться лбами друг о друга. 

— Да уж, — вздохнул Иван и пририсовал смайлику прямоугольные усы.

— Раскачай меня посильнее, — попросила девочка.

 Он стал подталкивать ее в спину. 

— А где сейчас твой папа?

— А… он дома, — обернулась она на лету.

— Помирились, что ли?

— Ага. Только он пьет. Но я не злюсь на него. Мама всегда говорит, что он человек расхлябанный и его пожалеть надо… Может, и тебя подруга твоя пожалеет еще.

Иван почесал горлышком бутылки висок:

— Хорошо бы. 

— Ага, — обрадовалась девочка, шаркая ногой по земле для торможения, — ты ей позвони и скажи, что воспитался, и сырков еще купи. Мама всегда верит, когда папа говорит, что воспитался. И еще мама говорит, что, если любовь — значит, человека любым принимать надо.

К площадке подошла кудрявая девушка, похожая на старшеклассницу. Иван подумал, что молодые мамы слишком уж хорошо сохраняются, даже страшно. 

Она нервно глянула на Ивана, на две пустые бутылки рядом с качелями и одну полупустую в его руках, взяла девочку за руку и скомандовала:

— Даша, пойдем.

— Сырки купила? 

— Ой, слушай, забыла. Пойдем, потом купим.

Тогда Даша вырвалась и уцепилась обеими руками за голубую ногу качелей. 

— Не пойду без сырков!

Она вдруг превратилась в совсем другую девочку, как будто с именем у нее появилась оборотная сторона. Она обвила напряженными руками качельную ногу и по щекам у нее потекли тихие слезы.

Девушка потянула ее за пояс:

— Да успокойся, — зашипела она, косясь на незнакомца — отцепись уже! Нас дома ждут.

Но Даша зарыдала в голос и запричитала:

— Мама… сырки… мама… — и беспомощно посмотрела на Ивана, у которого в этот момент будто броня на сердце лопнула.

— Давайте я сбегаю куплю и занесу вам? Только не рыдай, — сказал он, помогая расцепить тоненькие руки.

— Занесешь? — с надеждой переспросила заплаканная новая девочка, превращаясь в старую.

— Ага. Вы в какой квартире?

— Тридцать восемь.

— Успокойся. И совершенно необязательно сообщать незнакомым свой адрес, — опять зашипела в полголоса кудрявая, утаскивая Дашу за руку в подъезд.

 Иван немного обиделся. Хотел сделать широкий жест, а она шипит так, будто он какой-то извращенец. Он даже остановился поперек дороги — идти или нет… Но все-таки ему хотелось сделать хорошее для Кузнечика. Смешная она, хоть и капризная. И мама у Даши, явно, любит этого непутевого их отца, а то не прощала бы. Это, видно, сейчас она не в духе. Мало ли что! Забыла. С кем не бывает. Сколько сам Ваня забывал… И лампочку перегоревшую в вытяжке починить — мог бы и разобраться, а не полтора года обещать — потом, потом; и собаку надо было ей разрешить, раз она хотела собаку, ну не гигиенично жить с собакой и шерстью, но лучше с шерстью, чем без девушки; и пропадать надо было по друзьям меньше, хоть звонить, когда волновалась, а ему просто нравилось, хоть он себе и не признавался, когда она волнуется, потому что вся она его была в такие часы и ночи. Страшно признаться. Сколько месяцев в глаза не смотрел и уходил из комнаты, когда она все билась и билась, как бабочка о светильник, все говорила и говорила, а он уже не мог этого слушать и слышать. 

Так он думал, пробивая на кассе глазированные сырки. Вначале взял обычные, подешевле, а потом задумался и выбрал самые дорогие — в коробочках, пусть Кузнечик порадуется. И нес потом в первый подъезд на десятый этаж, пешком почему-то, без лифта, будто пробежать надо было все мысли, будто через внутренние пропасти навели мосты и стало возможным перескочить через все напрасное,