случайно сталкивались, он только здоровался и проходил мимо.

Я никогда не видала человека, который мог бы столько работать.

В половине июля работа его была окончена, и приехала Таиса приводить ее в порядок и переписывать под его руководством.

В первый раз я увидала ее, когда она, отворив калитку в сад, спросила меня:

– Здесь живет г-н Чагин?

Я указала ей, как пройти в верхний этаж, где он жил.

На Таисе было синее платье с белыми горошками и соломенная шляпа с синим бантом…

Зачем я впустила ее?

Зачем я впустила ее в мое сердце? До нее я не стыдилась себя, до нее я тупо отдавалась своим ощущениям, и не было у меня борьбы с самой собою.

* * *

Была страшная жара, и я, взяв работу – я действительно стала вышивать, – пошла в самый отдаленный угол сада под липы.

Там, между заглохшими кустами и высоким бурьяном, стоял стол и скамья.

Я часто сидела там, но на этот раз место было занято – Леонид и Таиса сидели на скамье. Я хотела уйти, но Леонид лениво сказал:

– Идите, идите, Варвара Анисимовна: мы отдыхаем, я сейчас послал за квасом, вы можете выпить стакан, а потом мы вас прогоним… Позвольте вас познакомить: это Тая, мой секретарь и друг моего детства.

Леонид был в полосатой легкой рубашке и широком поясе, он засучил рукава и расстегнул ворот, его слегка вьющиеся светлые волосы не были, как всегда, тщательно приглажены, а слегка растрепались и ниже упали на лоб.

Лицо у него было в эту минуту совсем юное и опять мне напомнило лицо Доры, но едва он заметил мой взгляд, лицо его сразу изменилось.

– Вот, Варвара Анисимовна, – заговорил он, откидываясь на спинку скамейки. – Эта молодая, т. е. только по виду молодая девица – Таичка у нас старая дева, – составляет полную вам противоположность. Вы избегаете всякой деятельности, а она напоминает мне тех существ, о которых рассказывает Фламмарион или Уэльс, уже не помню. Эти существа должны вечно вертеться, куда-то бегать, что-то проделывать, иначе они умирают. Так вот эта особа совершенно забывает за делами есть, пить, от этого худеет, забывает влюбиться – от этого у нее делается дурной характер, и я не знаю, спит ли она, – Тая, вы спите когда-нибудь?

– Сплю, – ответила она, складывая по порядку листы рукописи.

– А вы влюбитесь когда-нибудь?

– Может быть.

– Торопитесь, Тая, вам уже тридцать один год.

Я с удивлением взглянула на нее, она мне казалась девочкой. Свои большие русые волосы она заплетала в две толстые густые косы, платье у нее было не очень длинное, а ее личико с синими жилками на висках и подбородке казалось почти детским.

– Благодаря тому, что Тая не собралась еще влюбиться, – продолжал Леонид. – Она, представьте, любит всех. Я ей сказал, что это «сердечная проституция». Если любишь всех, значить, не любишь никого. Холодная любовь! Бр-р! Лучше не любить никого или любить одного, но уж как следует, чтобы для него изничтожить хоть сотню людей. Согласны вы со мной, Варвара Анисимовна?

Я молчала.

– Я вижу, со мной даже не хотят спорить. Это от жары. Давайте пить квас.

Лакей поставил на стол графин и стаканы.

У меня кружилась голова от его близости, он почти касался плечом моего плеча, слегка нагнувшись и протянув на стол свои красивые, чуть-чуть загоревшие руки.

Я видела его шею, часть щеки, темную бровь у виска и длинные ресницы.

– Как это обидно, что со мной не хотят спорить. Впрочем, он, этот вопрос о любви, так стар и исчерпан… Таиса любит всех, а Варвара Анисимовна меня одного. Не правда ли, меня одного? – вдруг прижался он ко мне.

Сначала я испугалась, но сейчас же все словно исчезло. Эта девушка стала чем-то призрачным, несуществующим, как тогда маляр на лестнице.

Но вот в эту минуту ее глаза расширились, стали темнее, и в них я увидала что-то мною забытое, что – я не знала, но сразу опомнилась, встала и твердо произнесла:

– Леонид Денисович, ваши шутки заходят слишком далеко.

Он пытливо взглянул на меня и, протягивая мне руку, заговорил быстро:

– Ради бога, не сердитесь, Варвара Анисимовна, я сегодня в настроении говорить и делать глупости, ну сядьте, сядьте, видите, я отодвинулся. Вот Тая гораздо добрее. Правда, Тая?

Он обнял девушку и поцеловал ее в щеку.

– Вы действительно сегодня глупы, Леонид, – сказала она спокойно.

* * *

И вот эта девушка усилила мою муку. Чем? А тем, что, глядя на нее, я думала: «И я могла бы быть такой» – она не была влюблена в него, она равнодушно смотрела на него, она была деятельна, она была живая – я мертвая, – а главное – то, что мне казалось, что она «я» моих снов… Дора всегда ее восторженно восхваляла.

«Это замечательная девушка, – говорила она. – Она много зарабатывает, сама себе во всем отказывает и помогает другим. В японскую войну она была сестрой милосердия, перевязывала больных под огнем и даже была ранена. Она страшно начитанна и образованна, совершенно энциклопедический словарь. Леонид без нее обойтись не может, никто другой ему не угождает, она поедет с нами в Париж осенью.

Подумайте – ведь она дочь нашего лакея. Мама очень любила ее мать. Она дала возможность Таисе получить образование и, умирая, поручила нам считать ее за сестру. Ca c'est trops fort[4], но мы oтносимся к ней как к родственнице».

* * *

Однажды он выразил желание идти с нами гулять и взял меня под руку.

На шоссе после недавнего дождя стояли лужи.

На мне были надеты белые чулки и белые туфли, я не обращала внимания на то, куда он вел меня, покорно шла, охваченная, подавленная его близостью.

Я смутно чувствовала, что все время попадаю в лужи и что ноги мои давно промокли.

Наконец он остановился и стал восхищаться окружающим видом, я покорно стояла там, где была, в вязкой грязи, и вдруг раздался возмущенный голос Таисы:

– Какая гадость!

Леонид быстро повернулся в ее сторону и насмешливо спросил:

– Вы это о чем, Тая?

Она не отвечала. Она смотрела на меня, щеки ее покраснели, и на глазах блистали слезы.

Через секунду она отвернулась и молча пошла вперед.

С этой минуты мне стало казаться, что Тая – моя совесть, мое собственное достоинство, подавленное чарами злого духа. Я ее избегала и боялась. Ее глаза причиняли мне почти физическую боль.

Кажется, он это заметил, потому что