Несмотря на все вышесказанное, не стоит обманываться скоропалительными выводами об обособленности «китайского менталитета», основанными на истории политического консерватизма элиты. На рубеже XX века, в период направленного против иностранцев и поддержанного императрицей Цыси боксерского восстания, десятки тысяч китайских бедняков, таких как мой прапрадед Чау Касам, эмигрировали в Северную и Южную Америку и страны Карибского бассейна в поисках работы. Империя уже не в состоянии была удерживать их взаперти, и они воспользовались открывшейся возможностью. Обыкновенные китайцы были открыты внешнему миру, пусть даже этого нельзя было сказать об их правителях в Пекине.

Необходимо также заметить, что письменность, этот оплот китайской культуры, значительно упростилась в наше время. Теперь изучение языка дети начинают с пиньинь, системы передачи звуков китайского языка с помощью букв латинского алфавита. Китайцы также используют пиньинь как вспомогательное средство для набора иероглифов при отправке сообщений на мобильные телефоны и печатании на компьютерах. В 1950‑х годах традиционная иероглифика была упрощена за счет сокращения количества составляющих иероглиф элементов. Несмотря на выражаемое некоторыми сожаление о прерванной этим упрощением культурной традиции, мало кто из китайцев, пользующихся новой системой письменности в повседневной жизни, желал бы вернуться к прошлому.

Японцы также внесли свою лепту в формирование языка, и довольно значительную, как бы яростно ни отрицали этот факт многие современные китайские националисты. В период после Реставрации Мэйдзи японские ученые заимствовали множество выражений из классического китайского языка и использовали их для обозначения таких современных западных понятий, как «общество», «экономика» и «окружающая среда». В конце XIX века, когда китайцы стали ездить в Японию, чтобы изучать там новые научные дисциплины, они вывезли эти термины обратно в Китай. Современные китайские диалекты, кроме того, обильно пересыпаны английскими словами[6].

Итак, мы видим, что вопреки легенде китайская культура вовсе не произросла в уже полностью сформировавшемся виде на берегах Хуанхэ, на протяжении столетий она подвергалась влияниям извне. Она менялась исторически иногда путем адаптации различных элементов, иногда — вследствие революционных изменений в обществе. Современный национализм в сегодняшнем Китае является столь же мощной силой, как конфуцианство в древности. Лекции Сунь Ятсена «Три народных принципа» (кстати сказать, вдохновленные Геттисбергской речью Авраама Линкольна) сейчас являются частью китайской политической культуры ничуть не в меньшей степени, чем «Суждения и беседы» Конфуция. Китайская культура к тому же гораздо разнороднее, чем принято думать. Население различных частей этой громадной и разноликой страны имеет часто резко противоречащие друг другу традиции и мировоззрение. Таким образом, справедливее было бы говорить о множестве взаимодействующих культур Китая, нежели о единственной доминирующей системе ценностей или едином образе жизни.

Между тем отношение Китая к собственной истории весьма противоречиво. Порой страна отрекается от прошлого, в других случаях, наоборот, отождествляет себя с ним. Иногда правительство выказывает величайшую почтительность к национальному наследию, вынося смертные приговоры тем, кто контрабандно вывозит из страны древности и художественные ценности; в других обстоятельствах оно проявляет культурный вандализм, как в случае, когда пекинские власти снесли перед Олимпиадой 2008 года исторические переулки-хутуны. Не менее противоречивы и взгляды обычных китайцев. Они любят поговорить о том, какой они древний народ, и, казалось бы, поддерживают идею о собственном великом «чувстве истории», однако в другое время они будут подчеркивать «новизну» своей страны и говорить о необходимости преобразований, чтобы сравняться с Западом.

Важнее всего то, что в Китае нет единомыслия относительно культурного наследия. На протяжении многих лет шла полемика о том, что следует оставить, от чего отказаться, и по этой причине культура продолжает меняется. Подобно Хуанхэ, этому древнему символу Китая, она течет и делает повороты. Не лучше ли воздержаться от ленивых догадок о ее следующем витке?

Хоу Дэцзянь совершенно не напоминал поп-звезду. В своих слишком больших очках, с пышной черной шевелюрой, двадцатидвухлетний бард скорее походил на прилежного студента, нежели на знаменитость. Тем не менее талант может явиться в любой, порой самой неожиданной форме. Несмотря на непримечательную внешность, Хоу со своим патриотическим хитом 1978 года «Наследники Дракона» пользовался неслыханной популярностью в Китае. Песня представляла собой проникнутый мистицизмом хвалебный гимн расовому единству Китая:

На древнем Востоке есть Дракон, имя ему — Китай.

На древнем Востоке есть народ, народ —

наследник Дракона.

Я рос в тени когтя Дракона,

А когда я вырос, я стал наследником Дракона.

Черные глаза, черные волосы, желтая кожа —

Всегда и навеки наследник Дракона.

Хоу жил на спорной территории острова Тайвань, что делает его успех еще более удивительным. В то время официальные отношения между Тайбэем и Пекином все еще были заморожены. В 1949 году, после победы коммунистов в гражданской войне, националисты во главе с Чан Кайши бежали на Тайвань. На протяжении десятилетий Мао лелеял планы захвата отступнической провинции, находившейся под военной защитой Соединенных Штатов. В отличие от того, что мы видим сегодня, в те времена всякие контакты между двумя авторитарными государствами, капиталистическим и коммунистическим, были строжайше запрещены. Это означало, что Хоу, родители которого бежали на Тайвань вместе с Чаном, никогда не имел возможности побывать на воспетой им земле отцов.

Несмотря на это обстоятельство, выраженная в песне мысль о том, что все китайцы, где бы они ни жили, — «наследники Дракона», получила горячий отклик на обоих берегах Тайваньского пролива. Вскоре песня зазвучала повсюду. Хоу сделал музыкальную видеозапись, представ в ней в сверкающих традиционных желтых китайских одеждах; окруженный грациозными танцовщицами, он обращался к китайскому «могучему Дракону» с призывом: «открой свои очи, отныне и навечно открой свои очи». Казалось, Хоу по-новому сумел выразить то, что китайцы в глубине души знали всегда: что они представляют собой монолитную и великолепную человеческую расу.

Мы привыкли принимать на веру факт, что китайцы, пусть они и не наследники Дракона, все же являются на редкость унифицированной частью человечества. В XIX веке на Западе сложилось представление о расовой однородности китайцев. В своей статье о китайцах 1882 года американский социолог Геррит Лансинг писал, что «формирование общества из представителей одной расы, управляемого одним правительством, обитающего в постоянной среде и почти не подвергающегося влиянию извне со стороны чужеземных рас или наций, привело к его однородности». В начале двадцатого столетия Бертран Рассел описывал «не имеющую себе равных национальную сплоченность китайцев». В более позднее время историк Эрик Хобсбаум назвал Китай «редчайшим примером» нации «этнически почти полностью однородной». Для китаиста Люциана Пая «самоочевидно, что китайцы объединены одной кровью, одинаковыми физическими особенностями и одинаковой родословной». Мы готовы согласиться с Сунь Ятсеном, пламенным вождем республиканского движения, положившего в 1911 году конец тысячелетнему имперскому правлению, который провозгласил, что китайцы — это «единая чистая раса» с «общей кровью, общим языком, общей религией и общими традициями».