— Спасибо, пить я не хочу, — сглотнув, ответил Марсель.

«Скорей бы девчонка пришла!» — подумал он, краснея под испытующим взглядом этой аппетитной, чопорной и оттого еще более аппетитной женщины.

Она взяла с низенького столика серебряный портсигар и достала сигарету.

— Огоньку не найдется? — прозвучал ее грудной голос.

— Гм…

Марсель порылся в карманах, откопал коробок из «Короля шавермы» и, помедлив, протянул ей зажженную спичку. Не сводя с него пристального взгляда, она нежно обхватила его руку.

Марсель смутился еще пуще и, совсем заволновавшись, обжег себе пальцы. Пальцы разжались, и еще горящая спичка упала на элегантный светло-зеленый ковер. Ворс угрожающе затлел.

— Вот черт! — воскликнула Мари Перен, элегантно склонившись за спичкой.

— Простите, — промямлил Марсель, переступая с ноги на ногу.

— Вдруг она хлопнула его по руке, и салон потряс радостный вопль:

— «Фераж»!

Изумленный взгляд быка, разбуженного ревом сверхскоростного поезда.

— «Фераж»! Школа! — надрывалась Мари.

«Фераж» — его любимая школа, место, где он провел самые счастливые годы!

— Вы что, там учились? — не веря своим ушам, пробормотал Марсель.

— С первого по пятый классы! — ответила Мари Перен, вставая. — Правда, тогда моя фамилия была не Перен, а Бранколони. Мария Бранколони!

— Мария! — воскликнул Марсель. — Ты! А я-то — не узнал! Гм, прости, я…

— Марсель, ошарашка! Блан — суров, как Монблан! — прокурлыкала она. — Гляжу-гляжу на твои рыжие волосы, и вдруг — бац! — осенило. И глаза светлые. Помнишь, тебя еще англичанином называли?

— Мария Бранколони — голова макаронная! — умиленно пролепетал Марсель. — Выходит, ты вышла за какого-то господина Перена, так, что ли?

— Да. За невропатолога. Вот уж четыре года, как умер. Рак мозга.

— О, прости.

— Ничего, последние восемь лет мы в разводе были. Своим кораблем я привыкла править сама. Видишь, какой кабинет отгрохала! Дела идут! Хочешь эспрессо?

— Так ведь ты говорила…

— Забудь! У меня ямайский. Пальчики оближешь! Рассказывай новости.

Марсель было засомневался, точно ли о кофе она говорит, но согласно кивнул. Мария, малышка Мария с ужасными, вечно трясущимися косичками и кроличьими зубами. Похоже, она их выправила.

Тут же, откуда ни возьмись, возникли две чашки из китайского фарфора.

— Присаживайся. Ну, говори! — распорядилась она, указав на одно из кресел. — Как тебя в полицию-то занесло? Ты ж, кажется, в журналисты собирался!

— Ну, всякое бывает. Жизнь…

Марсель сделал глоток кофе. Жизнь! За душой — ни шиша, пьяница отец да мученье вместо ученья…

— Ты-то как? Довольна?

— Да так… Испугалась вот, когда тебя увидела. Подумала — насчет кабинета.

Он вопросительно поднял глаза.

— У меня были проблемы с полицией нравов из-за софрологического массажа.

Марсель даже не поинтересовался, что это такое. Не иначе как релаксация полная. Если чего нужно — сама попросит.

— Такие тупые! — продолжила она. — А самого чокнутого осла Руди звать… дальше не помню… Не твой друг, случайно?

Он покачал головой. С Ослом Руди дружит Козел Жанно — славная парочка.

— Уладилось? — вежливо спросил он.

Хороший кофе — крепкий, густой, как он любит.

— Уладилось.

«Значит, Осла Руди уже отрелаксировали», — понял Марсель. От всех этих метаморфоз — Мари Перен в Марию Бранколони, Марии Бранколони — в хард-массажистку и обратно — чувствовалось легкое головокружение.

— Мелани — дочь Перена? — спросил он.

— Более-менее.

— Ну…

Она с отсутствующим видом уставилась в чашку кофе.

— Как-то раз, вечером, мне сделалось очень тошно, я нарвалась на приключение с одним типом — и на тебе… Кто отец — так и не пойму: глаза одного, а нос — другого… Поди тут разберись! — подытожила она, взяв еще одну сигарету.

Она засыпала его вопросами об убийстве Аллауи, и Марсель вкратце изложил дело. Мария всегда была очень сообразительной.

— Странно, опять «Меч-рыба», — заметила она, когда Марсель закончил. — Знаешь, свое помрачение ночное я ведь там встретила. И поверь — помрачение дьявольское. Как я могла?! Крыша, должно быть, совсем съехала.

— Музыкант какой-нибудь? — спросил Марсель, почему-то ревнуя.

— Нет. Клиент один постоянный. Морда ангельская, а сам — такой извращенец! В дурном сне не привидится. — Она выдержала паузу и театрально воскликнула: — У него английские булавки на тестикулах были!

— Что? — взвизгнул Марсель, упершись в колени.

— Да-да, пионер пирсинга… А так — ни в жизнь не подумаешь… На вид — такая чистюля, такой тихоня… И само собой — преждевременная эякуляция. Мы устроились в машине на заднем сиденье. Ужас. Рада была дома оказаться. А через полтора месяца — хоп: беременна! Пока ее носила, только и делала, что молилась — хоть бы не от него.

На какое-то мгновение Марсель задумался о чувстве, с каким вынашивают ребенка от человека, к которому чувствуют омерзение.

Дверь распахнулась, и в кабинет, размахивая рюкзаком, влетела раскрасневшаяся Мелани. Она была действительно сама прелесть — с изящным прямым носиком, карими глазами и длинными светлыми волосами. На ней было хлопчатобумажное платье, теннисные туфли, джинсовая куртка и золотой крестик.

При виде сидящего в салоне Марселя она чуть попятилась.

— Ну и откуда ты? — сердито спросила Мари Перен.

— Откуда-откуда! Из лицея. Откуда ж еще?

— Не знаю. Может, от Камеля Аллауи, — предположила мать.

Девушка побледнела:

— Как…

Она повернулась к Марселю:

— Почему…

— Когда вы видели Аллауи в последний раз, мадемуазель? — поднявшись, спросил он.

— Что? Да я…

— Он мертв, его убили, — тихо проговорил полицейский.

— Камеля?! Не может быть… мы же завтра встречаемся…

— Его тело обнаружили в понедельник утром.

— Я видела его в субботу в «Меч-рыбе». Мы слушали джаз в стиле сальсы. Он довез меня до дому к двум, он… мы… нет, невозможно! — повторила она, мотая головой.

— Как давно вы знакомы?

— Два… три месяца, — выложила Мелани, опасливо взглянув на мать. — Но виделись мы не часто.

— А Шарль, — бросила Мари Перен, — Шарль в курсе?