Понятие «прежние времена» как раз и отсылало читателей к Петровской эпохе. Но, возможно, стоило вспомнить царствование Анны Иоанновны, когда, по удачному выражению Державина, «министры квохчут петухами» — то есть в прямом смысле изображают наседок над плетенками с золотыми яйцами. Тогда в шуты мог попасть высокородный вельможа, осужденный за какую-нибудь провинность, как случилось с князем Голицыным, участником шутовской свадьбы в ледяном доме. Екатерина совершенно в дашковской манере («Но если знатный раб, как будто сумасшедший, / Наш новый век бранит, а хвалит век прошедший…») напомнила о «шутах» старых времен: «Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели; буде же бы имели, то начли бы на нынешнего одного десять прежде бывших»[95]. Иными словами, на одного Нарышкина в предыдущих царствованиях нашлось бы десять Голицыных, Педрилл и Балакиревых, ведь некоторые из шутов перешли к императрице Анне по наследству от Петра Великого.

Фонвизин и сам вошел в круг высокопоставленных чиновников через шутовство. После чтения комедии «Бригадир» при дворе в присутствии императрицы и великого князя автора начали приглашать в знатные дома — к Чернышевым, Строгановым, Шуваловым, Румянцевым, Бутурлиным, Воронцовым. «Я забыл сказать, — писал он, — что имел дар принимать на себя лицо и говорить голосом весьма многих людей… Вечер провели очень весело, и граф (Н. И. Панин. — О. Е.) был мною чрезмерно доволен». Так, развлекая гостей чтением и сменой масок, Фонвизин постепенно прижился за столами вельмож. «Его высочеству… угодно было сказать мне за мое чтение много весьма лестных приветствий. А граф, когда вышли мы в другую комнату, сказал: „Вы можете ходить к его высочеству и при столе оставаться, когда только хотите“»[96]. То есть Нарышкин, на которого намекал вопрос про «шутов, шпыней и балагуров», и Фонвизин занимались примерно одним и тем же. Просто делали это «при столах» разных покровителей.

Приняв игру в «прежние времена», Екатерина II отвечала от лица незабвенного «Дедушки» из «Былей и небылиц», помнившего предшествующие царствования. «Дедушка мой, на сих днях читая в Собеседнике вопросы… закрыл книгу, потом глаза, наклонил голову на грудь и был несколько времени без всякого движения». Наконец, придя в себя от грустных раздумий, он воскликнул: «Молокососы! Не знаете вы, что я знаю. В наши времена никто не любил вопросов, ибо с иными и мысленно соединены были неприятные обстоятельства; нам подобные обороты кажутся неуместны, шуточные ответы на подобные вопросы не суть нашего века; тогда каждый, поджав хвост, от оных бегал… Отчего? Отчего? Ясно, от того, что в прежние времена врать не смели, а паче — письменно»[97].

Следует согласиться с мнением современного исследователя А. Д. Ивинского: императрица решила печатать статью Фонвизина, конечно, не потому, что не могла ее запретить, а потому, что решила ее использовать[98]. Дедушка напомнил «внуку» не только «свадьбу в ледяном доме», но и «похождения неусыпаемой обители» — всешутейшего и всепьянейшего собора Петра I, «где Бахус, сидящий на бочке, в провожании семидесяти кардиналов переехал через Неву». «Все это без хем-хема никогда не говорится», — заключала устами старика Екатерина II. Для нее важно было подчеркнуть, что сама возможность свободно выражать мысли — достижение именно последнего царствования. Но такого права легко лишиться. И не потому что его отнимет ныне царствующая императрица. А потому что вернутся времена, о которых «без хем-хема» и вспоминать страшно.

С кем вместе вернутся, государыня не говорила. Читателям было понятно без слов.

«Растерзало мое сердце»

Обидевшись, Екатерина II заявила, что больше не станет присылать материалы. Это был удар по всему журналу. Ведь из 2800 страниц ее текстами заполнялись примерно полторы тысячи[99].

Дашкова попыталась спасти издание, но не удержалась — вступила в полемику с августейшей подругой: «Ничто не спасет вас от дерзости людей невоспитанных… Глубочайшее ваше презрение к их образу мыслей не может быть доказано сильнее, как помещением в Собеседнике бедных их творений… Держитесь принятого вами единожды навсегда правила: не воспрещать честным людям свободно изъясняться»[100].

Ответ прозвучал так, словно княгиню окатили ведром холодной воды: «Не печальтесь, в Собеседнике пустых листов не будет, между согражданами нашими есть замысловатее меня тысячами… Мои сочинения, между нами будь сказано, по мнению Петропавловской большой школы мне знакомого школьника, помещены быть могут в числе ничего не значащих безделушек»[101]. Речь, конечно, о круге друзей и сподвижников великого князя Павла Петровича, для которых Фонвизин — креатура Панина — ученик. Кроме того, «ученик» мастера — масонская степень, а окружение Павла было прочно связано с братством вольных каменщиков.

Страсти разбушевались нешуточные. Денис Иванович посчитал нужным принять огонь на себя и написал Екатерине II «объяснение» своей позиции, напечатанное в пятой части журнала. Это было покаяние с подтекстом: «Я… никому из моих сограждан не уступлю в душевном чувствовании всех неизчетных благ, которые в течение с лишком двадцати лет изливаются на благородное общество. Надобно быть извергу, чтоб не признавать, какое ободрение душам подается». Но автор страдал оттого, что дворянство «упадает»: «Мне случалось по своей земле поездить. Я видел, в чем большая часть носящих имя дворянина полагает свое любочестие. Я видел множество таких, которые служат, или, паче, занимают места в службе, для того только, что ездят на паре. Я видел множество других, которые пошли тотчас в отставку, как скоро добились права впрягать четверню. Я видел от почтеннейших предков презрительных потомков»[102]. В «Недоросле» эта мысль звучит образнее: «…таких дворян, которых благородство… погребено с их предками». Словом, заключает автор пьесы, «я видел дворян раболепствующих. Я дворянин, и вот что растерзало мое сердце».