Леонардо бросился на забитую народом площадь. Он взывал к Джиневре; и другие, будто в ответ, взывали к нему, когда он пробивался, прорывался, продирался сквозь толпу к Дуомо. Ему доставалось от кулаков тех, кто, как дикие звери на лесном пожаре, ударились в панику; но он ничего не чувствовал, словно стал камнем. Ему мнилось, что он вязнет в океане черной патоки. Двигаться было трудно, словцо само время замедлило бег и вот-вот замрет совсем, как неподведенные часы.

Его звал Никколо.

Но ведь он велел мальчишке оставаться у повозок. Так он не остался?..

Пригибаясь при взрывах ракет, молясь на бегу, Леонардо искал Джиневру. По площади рыскали карманники и бандиты, рискуя сгореть ради того, чтобы содрать кольца и иные украшения с погибших и тех, кто прижался к земле в поисках спасения. Они пинали, тузили, а то и топтали бедолаг, когда кто-то пытался сопротивляться. Вор со шрамом, что тянулся от угла рта через щеку, замахнулся ножом на Леонардо, но отступил, увидев, что и Леонардо обнажил свой кинжал.

Леонардо должен был найти Джиневру. Все прочее — не важно. Будь в том нужда, он выпустил бы кишки и самому дьяволу.

Ракеты все еще громко взрывались, то и дело рассыпая искры и пламя.

Леонардо искал, почти обезумев, и наконец нашел и ее, и Боттичелли: они укрылись за баррикадой из перевернутых тележек уличных торговцев. Джиневра дрожала и плакала; Сандро обнимал ее, словно защищая, хотя даже в свете факелов и вспышек ракет было видно, как посерело его лицо.

— Джиневра, я чуть не спятил от тревоги, — сказал Леонардо.

Он кивнул Сандро и легонько коснулся его плеча.

— Уходи сейчас же, — сказала Джиневра.

Девушка уже взяла себя в руки, словно победила в себе какого-то страшного демона. Она перестала дрожать, и слезы смешались на ее щеках с испариной.

— Пошли. Мы с Сандро уведем тебя отсюда.

— Нет. — Она смотрела на Леонардо, но избегала прямого взгляда в глаза. — Оставь меня, пожалуйста.

— Сандро, ей нельзя здесь оставаться.

— Мой нареченный вот-вот появится. Оставь меня, пожалуйста!

— Твой нареченный! — вскричал Леонардо. — Да пусть его дьявол заберет, этого вонючего сводника!

— Значит, теперь ты считаешь меня шлюхой, — сказала она и моляще обратилась к Сандро: — Он должен уйти!

Сандро обеспокоенно глянул на Джиневру, затем перевел взгляд на Леонардо — что он скажет?

— Я не боюсь твоего… нареченного.

— Дело не в этом, — сказала Джиневра. — Просто я выбрала. Я намерена выйти за мессера Николини.

— Из страха.

Леонардо шагнул к ней вплотную. Коса ее растрепалась, и длинные рыжие пряди прилипли к решительному, потемневшему лицу. Однако она казалась совсем беззащитной, и Леонардо желал ее — именно из-за этой беззащитности, которая волновала его.

На площади творился сущий ад. Под гром набата горожане сбегались гасить огонь на крышах, иначе конец Флоренции.

— Это верно, решение было вынужденным, — сказала Джиневра. — Но это мое решение. И уверяю тебя, вынудил меня не страх, а логика. Ты унизил мессера Николини… и меня. Твои выходки, продиктованные себялюбием, эгоизмом и завистью, унизили всю мою семью и дали понять всему миру, что мы были любовниками!

— Но мы и есть любовники!

— Были. — Она глубоко вздохнула и добавила, не глядя на него: — Занятно, что именно ты зовешь его сводником, — ты, который своими выходками выставил меня шлюхой.

— Ты преувеличиваешь! Я…

— Ты унизил его этим трюком со свиным пузырем.

— Он угрожал убить меня, — сказал Леонардо. — Когда попросил Сандро увести тебя подышать воздухом. Еще он пригрозил, что запрет тебя.

— Если ты любишь меня, ты должен был прислушаться к его угрозам и не подвергать опасности еще и меня.

Леонардо коснулся ее холодной руки. Джиневра не отняла руки, но прикосновение не оживило ее — она была словно камень.

— Сандро… — Леонардо просительно глянул на друга, давая понять, что хочет остаться с девушкой наедине.

Сандро кивнул с явным облегчением. Он встал и отошел от них.

Взрывы прекратились; теперь были слышны только крики и плач и набат десяти тысяч колоколов.

— Он приставил кого-то шпионить за нами.

— Он рассказал мне все, Леонардо. — Джиневра смотрела прямо перед собой, как слепая. — Он очень честен.

— А! Значит, он прощен за честность, так, что ли?

— Он сказал, что знает, как мы занимались любовью в доме мастера Верроккьо. Это нам нужно прощение.

— Нам? — Леонардо разозлился. — Он берет тебя силой, Джиневра. — И образ Николини, насилующего ее на алых простынях, снова возник перед ним. — Ты не сможешь сопротивляться ему. Он сильнее. Он принудит тебя выйти за него.

— Я уже принадлежу ему, Леонардо.

— Но несколько часов назад ты была моей.

Она бесстрастно глянула на него.

— Я решила.

— Я намерен сказать твоему отцу, что ты поступаешь так ради него. Он этого не допустит.

— Леонардо, — почти прошептала она. — Все кончено, ушло. Прости.

— Ты не должна дать этому свершиться. Есть иной способ…

— Способа нет, — сказала Джиневра. — Все должно идти именно так.

Голос ее дрогнул, но она по-прежнему смотрела прямо перед собой.

— Твоя семья сможет выкарабкаться.

Она не ответила.

— Взгляни на меня и скажи, что не любишь.

Леонардо взял ее за плечи и повернул к себе. Труднее всего ему было держаться от нее на расстоянии руки. Он чувствовал аромат ее волос. И все же она была так же далека, как окна под куполом Дуомо. Ее глаза смотрели куда-то в сторону.

— Ты любишь меня, — сказал он.

— Я собираюсь обвенчаться с мессером Николини и… да, я люблю тебя. Но теперь это не имеет значения.

— Не имеет значения?..

Леонардо попытался обнять ее, но она отстранилась с холодным спокойствием.

— Я приняла решение, — сказала она спокойно. — А теперь оставь меня.

— Не могу. Я люблю тебя.

Леонардо мутило, будто он находился на палубе захваченного бурей корабля; желудок выворачивало, а горло горело, словно он хлебнул щелока. Он слышал отчаяние в своем голосе, но сдержаться не мог. Это неправда, это всего лишь дурной сон. Она любит его; он должен только сломить ее решимость. И вдруг ему показалось, что все это уже было. Он знал, что их ждет, ибо знал ее. И следующие жуткие мгновения были так же предопределены, как вечное вращение планет на их неизменных небесных орбитах.

— Если ты вмешаешься и потревожишь мою семью, я стану презирать тебя, — сказала Джиневра. — Я отдала себя мессеру Николини. Со временем я полюблю его. Если ты действительно чувствуешь ко мне то, что я думаю, пожалуйста, оставь меня в покое.