— Откуда ты знаешь латинские слова? — спросила Лена.

— Это не я. Все это знаешь ты.

— Я никогда ничего подобного даже не слышала.

— Как-то раз ты случайно пробежала глазами статью на эту тему, — сказал богомол, — и твой мозг все запомнил. Ты просто не в курсе, что ты это знаешь. С богомолом такого никогда не может произойти.

Вдруг богомол исчез, словно его что-то спугнуло.

А в следующую секунду Лена увидела входящего в малахитовый зал Михаила Ботвиника.

* * *

С Ботвиником были два обычных телохранителя в двубортных костюмах и дядя Петя, который успел к этому времени переодеться в черную майку с надписью:

Adihit

Под ней был адидасовский треугольник, разбитый на полоски, только этих полосок было не три, а две, из-за чего треугольник походил на гитлеровские усы щеточкой.

Телохранители остались у дверей, а Ботвиник и дядя Петя вошли в зал. Ботвиник что-то доказывал дяде Пете, продолжая начатый за дверью разговор:

— …поэтому и говорю, что роспись пидорская. Чистейший пидор. Он и в стихах про это писал. Я, правда, не помню точно, в молодости читал. Ну вот был у него, например, стих, где он сначала гречонка пялит, как лорд Байрон. А потом ножиком его чик… С таким сверхчеловеческим хохотом…

— Это где? — спросил дядя Петя.

— Ну как там, — Ботвиник наморщился, вспоминая. — «И тогда я смеюсь, и внезапно с пера мой любимый слетает Анапест…» Вообще-то пидор тут только Анапест, автору не предъявишь. Но по другим стишатам можно и предъявить. Его маленькие девочки не интересовали, он только вид делал. Чтоб люди не поняли, кто он на самом деле, пять-восемнадцать, вон галка полетела… У дворян ведь тоже своеобразный кодекс чести был.

— Не знаю, — сказал дядя Петя. — Если уж стихи, то я больше Есенина люблю.

— А его-то за что?

— За стиль, — ответил дядя Петя. — «Шардоне ты мое, шардоне…» Божественно.

Ботвиник перекрестился и сплюнул.

— Знаешь, как Оскар Уайльд говорил? Стиль — последнее убежище пидараса.

— Наверное, — робко согласился дядя Петя. — А что, лорд Байрон действительно греченков… греченят… того?

— А ты думал, — ответил Ботвиник. — И дневник вел. Ладно, я тебе не лектор из общества «Знание».

Он обвел взглядом комнату и увидел Лену.

— Привет, зеленая! — сказал он с улыбкой. — Вот, пришел, как обещал. У меня полчаса.

Дядя Петя из-за спины Ботвиника сделал страшные глаза и качнул подбородком вниз. Лена поняла, что ей следует спуститься с пьедестала. Она постаралась сделать это с максимальным изяществом. Спрыгнув на пол, она гимнастически спружинила и присела в вежливом, но полном достоинства реверансе.

— Ну ты скачешь, зеленая, — пробормотал Ботвиник.

— Я пойду тогда, — сказал дядя Петя, — вы тут сами разберетесь. Девчат, музыка!

Он пошел к дверям. Вера запела «Колеса любви», а Ася с Кимой замурлыкали, изображая инструментальное сопровождение, — это был давно отработанный номер, где Лена пела на второй голос. Сейчас она молчала, но и без нее получалось неплохо.

Ботвиник снял халат, оставшись в одних трусах — черных «боксерах», как и положено последнему русскому мачо. Лена увидела на его плече татуировку — знаменитую летучую мышь.

И тут богомол вернулся.

Ботвиник, конечно, ничего не заметил. Лена уже понимала, что может беседовать с богомолом у него на глазах, и Ботвиник об этом даже не узнает. Больше того, ее общение с богомолом шло на таких скоростях, что за время, которое потребовалось Ботвинику, чтобы подойти к ней и взять за руку, они успели обсудить довольно многое.

Сперва богомол приблизил к ней свою голову, и три его центральных глаза повторили мультфильм о том, что ей следует сделать.

Теперь это уже не казалось Лене таким страшным.

— А почему именно голову? — спросила она.

— Это общий закон мироздания, — ответил богомол. — Поедание самца всегда начинается с отрывания головы любым доступным методом. А то ты не знаешь, хе-хе, у вас же этому все женские журналы учат. И потом, с физиологической точки зрения это улучшает секс. Когда удаляются тормозные механизмы, амплитуда рефлекторно-спазматических движений становится максимальной. Например, если блокировать у лягушки высшие нервные центры, она самопроизвольно начнет совершать копулятивные фрикции. Негры до политкорректности тоже считались хорошими любовниками, потому что не так загружены тормозными программами, то есть они в хорошем смысле слова безголовые. Отрывание головы — это метафора, которая в мире богомолов воплощается через буквальную реализацию…

— Где ты только так говорить научился, — пробормотала Лена. — Откуда ты, например, знаешь слово «метафора»?

— Я ведь уже объяснял один раз, — ответил богомол. — Все эти слова знаешь ты, а я ими просто пользуюсь.

— Я половины того, что ты говоришь, даже не понимаю, — сказала Лена. — Это точно не из моей головы.

— У тебя есть компьютер? — спросил богомол.

— Есть, — сказала Лена.

— Как ты думаешь, ты узнаешь все картинки, которые на нем можно найти?

— Нет конечно.

— Вот и здесь тот же случай. Не отвлекайся. Решай быстрее.

Лена почувствовала, что действительно пора определяться: Ботвиник уже вел ее к дивану.

— Мне бы с девочками посоветоваться, — сказала она богомолу и поняла, что требует невозможного.

Но, как ни странно, невозможное оказалось возможным: все три подруги одновременно возникли в нижней части ее поля зрения — словно телевизионные сурдопереводчицы, переводящие сразу на три глухонемых языка. Вера пела про колеса любви, Кима изображала музыку, а Ася смотрела прямо на нее, перебирая губами только для вида.

— Ася, — позвала Лена, — можешь говорить?

Ася кивнула.

— Знаешь, что он от меня хочет? — спросила Лена. — Я имею в виду, не Ботвиник, а богомол?

Ася опять кивнула.

— Меня он тоже разводил, — сказала она. — С первой встречи.

— А почему ты ничего не говорила?

Ася виновато потупилась.

— Я думала, у меня одной такое безумие в голове. Стыдно было, потому что звучит уж очень дико. Но потом я домой пришла, открыла энциклопедию и прочла, что это правда. Самка богомола действительно съедает самца немедленно после… этого самого. Отрывает голову и съедает.

Лена повернулась к Вере.

— Я тоже сначала не знала, — сказала Вера. — А потом подняла информацию в интернете. Съедает, правда. Энтомологи еще шутят по этому поводу — ясно, почему богомол молится. Грехи замаливает.