Ивана осторожно толкнула дверь и вышла в коридор, тоже слабо освещенный. Патрис по-прежнему следовал за ней. Она открыла вторую дверь, за которой оказалась детская: небесно-голубые обои, картинка с олененком Бемби на стене. На маленьком письменном столе стояла фотография. Ивана посмотрела: маленькая девочка на крыльце этого самого дома улыбалась в объектив.

— Взгляни, — сказала она, протянув фотографию Патрису.

Патрис взял ее и посмотрел.

Лицо его побелело, рот открылся.

— Что такое? Что с тобой?

— Эта девочка… — еле выговорил он. — Это… Лоранс. Моя сестра.

Патрис держал фотографию дрожащей рукой. Но он все-таки был ученым или, по крайней мере, пытался быть.

Он знал, что ум подлинно научного склада должен быть открытым и критическим одновременно и только таким образом можно, поработав мозгами, понять этот мир. А если что-то остается непонятным, то непонимание логично с учетом состояния знаний на данный момент. Иными словами, для Патриса знание было лестницей, по которой человечество карабкается со ступеньки на ступеньку к пониманию.

Но сейчас он ничегошеньки не понимал.

В логической цепочке событий что-то дало серьезный сбой: он смотрел на фото своей сестры у двери дома, про который ему всегда говорили, что в нем никто не живет… Это само по себе не укладывалось в голове, но тут он еще мог найти объяснения. Надуманные объяснения, но все же: похищение, например, какими-нибудь психами, мечтавшими о ребенке… Почему бы нет, идиотизм конечно, но годится для уголовной хроники.

Однако было еще кое-что. То, чему разум Патриса отказывался верить, хотя он это видел своими глазами: на фотографии сестра стояла. Его сестра, которая не могла ходить, которую он, сколько себя помнил, видел лишь на руках у родителей или в инвалидном кресле, его сестра, которую круглый год дважды в неделю возили на сеансы логопедии и в бассейн, чтобы ее ноги не атрофировались совсем, не отсохли, как ветви дерева в засуху, его сестра не могла стоять на ногах.

Патрис был еще маленьким, но ему объяснили, что сестра никогда не сможет ходить. Никогда. Что-то было не так в ее позвоночнике, и никто, никакие врачи ничего не в силах с этим поделать.

Но мало того, что на этом снимке его сестра стояла — она еще и улыбалась. И это тоже было абсолютно невозможно. У его сестры всегда был безучастный, отсутствующий взгляд человека, который воспринимает жизнь как нечто вроде легкого сквозняка или отдаленного гула. А тут сестра улыбалась. Милой простодушной улыбкой, как улыбалась бы любая девочка лет десяти после хорошего денька на каникулах.

— Послушай, я, честное слово, не понимаю, что здесь творится. Лучше бы нам вернуться в шале…

Патрис сказал это севшим от испуга голосом. Он не находил в себе сил для дальнейших подвигов. Слишком много всего произошло за слишком короткий срок, чтобы его нервная система выдержала такой удар: фотография его доконала.

Ивана смотрела на него, хмуря брови.

— Хорошо. Ладно. Идем. Вернемся сюда завтра.

Патрис видел, что он напугал ее своим рассказом про сестру и что достойное восхищения хладнокровие, которое она выказывала до сих пор, ее покидает. Поколебавшись, он спрятал в карман фотографию сестры, и они вышли из комнаты.

— Давай уйдем через окно, я не хочу знать, что тут еще есть, — сказал Патрис.

— Я за тобой.

Они направились к пустой комнате, через которую вошли, и тут вдруг услышали странный, но очень отчетливый звук. Оба замерли.

— Что это было? — спросил Патрис.

— Как будто вода в засоренной трубе…

— Плевать! Мы не водопроводчики… Пошли отсюда!

Но Ивана снова заколебалась.

— Нет, надо пойти посмотреть. Иначе мы никогда не узнаем… Пойдем… Пожалуйста… Не оставляй меня одну.

Патрис сумел распознать в интонациях Иваны нечто новое: попытку кокетства. Он разозлился так, что рука зачесалась от желания влепить ей пощечину. В то же время другая половина его существа готова была клюнуть, чтобы хоть ненадолго потешить себя иллюзиями.

— Ладно. Идем, только потом сразу уходим, и больше я сюда не вернусь, не проси.

— Обещаю.

Они осторожно двинулись туда, откуда донесся звук, и оказались в грязной ванной комнате, освещенной холодным светом неоновой лампы.

— Никого, — протянула Ивана. — Наверно, просто в трубах шумело.

— Подожди. Мне кажется, в ванне что-то есть.

Они шагнули вперед — и застыли как вкопанные.

Они увидели розоватую жидкость.

Увидели нечто, похожее на кальмара.

Увидели женское лицо.

— Боже мой, — выдохнул Патрис.

— Бежим! — Ивана потянула его за рукав.

Патрис не двинулся с места.

— Что такое? — спросила Ивана.

— Это лицо…

— Что?! — Ивана почти кричала, на грани истерики.

— …Это лицо моей тети.

В ту же минуту из ванны высунулась белая рука и крепко вцепилась в куртку Патриса.

Придя в сознание, Джей-Си не спешил открывать глаза. Он чувствовал, что его организм находится в состоянии весьма шаткого равновесия, и любое резкое движение может повлечь за собой страшнейшую в его жизни мигрень… Или чего похуже… Потерять сознание дважды за неполных два часа — это уж точно не полезно для здоровья.

Он лежал на чем-то твердом и холодном; стояла тишина, только слабо потрескивала где-то вдалеке дефектная электролампочка.

Джей-Си осторожно открыл глаза. Потолок был высоко, сырость нарисовала на нем разводы, которые почему-то напомнили давний урок математики, множества, в которых он так ничего и не понял… Ай… Боль с силой ударила в виски. Он на минуту закрыл глаза, пережидая, потом, когда боль отхлынула, снова открыл. Он был в большой прямоугольной комнате, пустой и грязной, вероятно, в пристройке к убогой лачуге Тины, но стены, похоже, капитальные. В углу стоял холодильник, новенький, чистый, не вязавшийся со всем остальным. Джей-Си, морщась, поднял голову — судя по широкой откидной двери, он находился в гараже. Стиснув зубы, Джей-Си сел и привалился к стене. Хотелось отлить. Хотелось плакать. Было холодно, он закашлялся, горло саднило, а боль опять запустила острые пальцы в самую сердцевину мозга. За дверью послышался шорох шагов по гравию. Наверно, чертова старуха возвращалась. Он злился на нее, злился на самого себя за наивность — это же надо, пошел за ней, как дурак, даже не подумав, что тот старый псих мог быть не один. Он ненавидел глухомань, вот ведь — так влипнуть в городе точно не грозит, просто-напросто потому, что в городе знаешь что почем и держишь ухо востро: там все подозрительны. Хотя в городе-то как раз большинство людей чисты. Здесь наоборот: все такие чистые с виду, а на поверку как из выгребной ямы вытащенные.