Шекспир и его люди устраиваются на свободных стульях. Им даже не приходится ничего заказывать — во всяком случае, так, как научилась я. Не надо стучать по столу и поднимать один палец, чтобы принесли эля, и два — чтобы выпить чего покрепче. Выпивка оказывается на их столе, хотя они еще не успели снять плащи. Они пьют, болтают и смеются, громко и оживленно, как будто знают, что все наблюдают за ними, и хотят развлечь публику, хоть и не в театре.

Я собираюсь вернуться к игре, но тут вижу его. Темноволосого, небрежно одетого юношу, сидящего с краю. Как и все, он держит кружку, кивает и улыбается, когда ему что-то говорят, но при этом мне ясно, что ему нет до остальных никакого дела. Он медленно переводит напряженный взгляд с одного человека на другого, как будто пересчитывая их. Один бородатый, на месте. Второй, на месте. Одна стойка красного дерева, сорок пьяных гостей, две пары оленьих рогов на зеленых стенах. Все на месте.

Потом он замечает меня. Я жду, что он отведет взгляд — один паренек, на месте, — но этого не происходит. Может, потому, что я единственный человек в трактире, которому наплевать на чужие дела, а может, из-за дикой прически, как будто меня обстригли овечьими ножницами.

Я вздрагиваю под его взглядом, но потом вспоминаю, что одета парнем. Тогда я вдруг решаю, что он каким-то образом разгадал мой маскарад, и пугаюсь. Поэтому я делаю самую мужскую вещь, на которую способна, — поднимаю стакан, как будто хочу выпить с ним. Еще одна вещь, позволенная только парням: девушкой я бы никогда не решилась вести себя так откровенно.

Он не поднимает стакана в ответ, а просто отворачивается. Но я все же замечаю улыбку на его лице. Это не избавляет меня от всех страхов, но, по крайней мере, теперь он смотрит на кого-то другого. А точнее, на рыжего по имени Кемп, который говорит так громко, что его: слышно с другого конца зала.

— И где нам взять актеров в такой короткий срок? — Он спрашивает это у Шекспира, который лениво развалился на своем стуле и пьет из кружки.

— В Лондоне нет недостатка в актерах. Если я завтра повешу объявление, перед «Глобусом» выстроится очередь.

— Простых актеров полно, — соглашается человек по имени Бёрбедж. — Но нельзя же выставить простых актеров перед королевой.

Услышав это, я забываю об игре.

— Их посредственность послужит фоном твоему таланту, — вкрадчиво сообщает Шекспир, и Бёрбедж надувается. — И давай потише, это же тайна.

Я вслушиваюсь, ловлю каждое слово среди шума и болтовни. Игроки заговорили все разом.

— И чего разводить тайны?

— Все королевские представления положено держать в тайне. Так торжественнее выходит.

— А в каком дворце? Вот бы не в Гринвиче. Акустика там…

— Она будет сидеть в первом ряду, акустика не важна.

— Ш-ш-ш, — повторяет Шекспир.

Сосед толкает меня локтем: мой черед делать ставку. Я кидаю в кучу пенни и снова поворачиваюсь к столу Шекспира, чтобы не упустить ни слова.

— Пьеса про Двенадцатую ночь, которую будут представлять в Двенадцатую ночь, — продолжает Бёрбедж. — Не слишком прилично по нынешним временам. Почему не на святки?

— Потому что я художник! — отвечает Шекспир. — Я должен раздвигать границы!

— Но Двенадцатая ночь… это ведь ересь.

— Может быть, но мы-то в безопасности, — говорит кто-то другой. — Королева же не казнит своего любимого драматурга или его людей.

— Ш-ш-ш, — опять шипит Шекспир.

Я дожидаюсь, пока они не заводят разговор о чем-то другом, прощаюсь с другими игроками, сгребаю выигрыш и выхожу на улицу. Меня ждут Норт-хаус и Кейтсби.

* * *

— Приватное представление перед королевой, — Кейтсби расхаживает перед камином в библиотеке. Я сижу в кресле у окна. Мы впервые одни, без Йори, служанки или других заговорщиков. — Вы уверены?

— Пьеса о Двенадцатой ночи, — киваю я. — И представление тогда же. Так сказал один из актеров, а второй заявил, что это ересь.

— А вы слышали, где пройдет представление?

— Нет. Они начали говорить об акустике, о ее недостатках и о том, что королева будет сидеть близко к сцене, так что это неважно. Еще они беспокоились, что им не хватает актеров. Наверное, на все роли нет людей, и придется устроить прослушивание.

Кейтсби отворачивается к огню и молчит так долго, что я начинаю думать, не забыл ли он о моем существовании, не задумался ли о чем-то постороннем. Оказалось, что задумалась я.

— Я хочу пойти на прослушивание, — говорю я. — Получить роль и выступить перед королевой. Посмотреть ей в глаза и убить ее.

Кейтсби смотрит на меня в упор. Я ожидаю услышать, что это слишком опасно, что девушка не может так поступать. Вместо этого он спрашивает:

— Что вы знаете о театре?

— Довольно много. Я читала Шекспира, Джонсона, Флетчера, Уэбстера, Томаса Деккера, Кнда, Мидлтона, Марло. Знаю все сюжеты, всех героев и все истории. У меня отличное произношение, и нет такой строчки в этих пьесах, которой бы я не помнила. — Мне редко доводится похвастаться образованием, которое ничуть не хуже мужского. — Еще я умею петь и выступать перед публикой. Я каждую неделю пела в церкви.

— Мне это не нравится, — поднимает руку, заставляя меня замолчать. — Не по тем причинам, о которых вы подумали. Не прошло и года после той истории с Эссексом. Он использовал пьесу Шекспира, чтобы начать восстание, и не преуспел. Это была катастрофа для всех нас.

Кейтсби не рассказывал мне о восстании Эссекса, но я достаточно слышала о нем в трактирах, и ему не приходится объяснять.

— Но ведь не вы проводите прослушивание. И не вы меня туда отправляете. Вы пытались меня остановить. — Кейтсби щурится, но молчит. — Королева убила моего отца. Даже если бы я вовсе не появилась на вашем пороге, это осталось бы правдой. Я бы все равно мстила ей. И мне кажется, что я даю вам целых два шанса. Если у меня ничего не выйдет, ваш заговор не пострадает.

Пауза тянется долго. Я почти вижу его борьбу с собой, вижу, как он взвешивает риски, оценивает результат и возможные последствия. Он меня совсем не знает, но он знал моего отца. Возможно, он считает своим долгом защищать меня.

Наконец выигрывает лишний шанс.

— Если они вас поймают или найдут, то убьют. Вы это понимаете? Мы не сможем вас спасти.

Наверное, он хочет меня напугать, но мне не страшно. Самое худшее со мной уже случилось, и бояться больше нечего.

— Знаю. Но прямо сейчас я хочу отправиться на прослушивание.

Моя пьеса, получившая название «Двенадцатая ночь», написана. Мы придумали сюжет, который стал на что-то похож после бесконечного переписывания. В процессе не раз приходилось рвать волосы на голове и пергамент в клочья, а еще выслушивать сотни проклятий, которые Шекспир обрушил на мою голову, — и история у меня неуклюжая, и фразы тяжеловесные, и персонажи приземленные.