— Людей из моей деревни считают прямолинейными, — ответила я, не зная, что добавить.

Перед моим уходом Нахид спросила, могу ли я оказать ей особую честь.

— Это насчет чавгонбози на площади, — объяснила она. — Моя подруга боится идти со мной снова, и потому я прошу тебя составить мне компанию.

Я представила, что на игру придет много юношей, которые будут собираться в толпы и кричать, поддерживая свою любимую команду. Хотя я жила в городе совсем недавно, но понимала, что это не место для двух незамужних девушек.

— Разве тебя не волнует, что подумают твои родители?

— Как ты не понимаешь? Я должна пойти, — умоляюще произнесла Нахид.

— Но как мы пойдем туда, не сказав родителям?

— Я скажу родителям, что пошла к тебе, а ты своим, что ко мне. Мы наденем чадоры и пичехи, нас никто не узнает.

— Даже не знаю, — нерешительно сказала я.

Презрение заволокло глаза Нахид, и я почувствовала себя жалкой. Поэтому я согласилась пойти с ней и помочь пленить возлюбленного.

Нахид удивила меня храбростью, которую она проявила, чтобы поразить любимого. Но всего лишь через несколько дней я сама открылась человеку, которого никогда раньше не видела. В четверг я возвращалась из хаммама, и волосы у меня были мокрыми. Я закрыла за собой высокую тяжелую дверь, ведущую в дом Гостахама, сняла пичех, чадор, надетый поверх шарф и распустила волосы. Я не заметила незнакомца, ждавшего Гостахама; слуга, видимо, ушел, чтобы доложить о его приходе. На незнакомце был разноцветный тюрбан, прошитый серебряной нитью, голубой шелковый халат поверх оранжевой рубахи. В ноздри ударил запах свежей травы и лошадей. Я так испугалась, что вскрикнула: «О Али!»

Если бы незнакомец был вежлив, он отвернулся бы. Вместо этого мужчина продолжал разглядывать меня, наслаждаясь моим удивлением и неловкостью моего положения.

— Хватит стоять и смотреть! — огрызнулась я и быстро побежала в андаруни, часть дома, где женщины были в безопасности от мужской бесцеремонности.

Позади раздался взрыв хохота. Кто был это дерзкий человек? Поблизости не было никого, чтобы спросить. Чтобы выяснить, я поднялась на второй этаж, который был чуть больше чердака. Здесь мы обычно развешивали белье для просушки. Я забралась в закуток под лестницей, откуда была видна гостиная. Украшения из гипсовых цветов и ветвей образовывали решетку, через которую я могла видеть и слышать.

Взгляду моему предстали тот хорошо одетый незнакомец, сидевший на почетном месте, и Гостахам, говоривший: «…большая честь быть орудием исполнения ваших желаний».

Я никогда не слышала, чтобы он разговаривал с таким уважением, особенно с теми, кто вдвое младше его. Оставалось надеяться, что я не оскорбила важного посетителя. Я разглядела его повнимательнее. Тонкая талия, осанка, загорелая кожа позволяли предположить, что незнакомец опытный наездник. У него были густые широкие брови, плавно сходившиеся у переносицы, и властные глаза полумесяцем. Длинный нос нависал над пухлыми красными губами. Он носил коротко подстриженную бороду. Незнакомец не был красив, однако могуч и привлекателен, словно леопард. Пока Гостахам говорил, гость курил кальян и щурился от удовольствия при каждой затяжке. Даже из своего укрытия я чувствовала сладкий аромат смешанного с фруктами табака, щекотавший мне нос.

— Надеюсь, — сказал Гостахам, — гость чувствует себя уютно и окажет хозяину честь, поведав о своих недавних путешествиях.

— Весь город только и говорит, что о подвигах армии на севере, — сказал он. — Я был бы признателен, если вы сами расскажете нам о происходящем.

Гость поведал о том, как сто тысяч турок обстреливали крепость, охранявшую северо-западную границу. Спрятавшись в туннелях, они обстреливали ее ворота.

— Много дней подряд мы думали, что Аллах решил отдать победу нашим врагам, — сказал он.

Он вывел из крепости отряд через турецкий лагерь, и они доставили необходимые припасы, чтобы армия выдержала осаду. Через два с половиной месяца турки начали голодать. Умерло около сорока тысяч солдат перед тем, как они решили отступить.

— Среди защитников крепости тоже царил голод, — сказал гость. — К концу осады у нас оставался только хлеб из муки, кишащей жуками. После этой шестимесячной войны я радуюсь каждый раз, когда ем горячий хлеб, испеченный в моем тандыре.

— Как радовался бы любой, — ответил Гостахам.

Гость на мгновение умолк, вдохнув дым кальяна.

— Конечно, человек не может знать, что произойдет, пока он на войне, — сказал он. — У меня есть трехлетняя дочь, которая дороже мне всего на свете. Пока я воевал, она перенесла холеру и выжила лишь по милости Аллаха.

— Альхамдуллила.

— Как ее отец, я поклялся подавать милостыню в благодарность за ее спасение.

— Поступок истинного мусульманина, — согласился Гостахам.

— Когда я последний раз был в медресе в квартале Четырех Садов, то заметил, что ковры там износились.

Мы ждали и надеялись, в то время как он снова вдохнул, а затем медленно выдохнул дым.

— Но даже если я решу заказать ковер во славу Аллаха, у меня есть особое требование, — продолжил он. — Ковер должен быть создан в благодарность Аллаху за выздоровление моей дочери, и я хочу, чтобы на нем были вытканы талисманы, чтобы защитить ее в будущем.

— Милостью Бога, — сказал Гостахам, — ваше дитя всегда будет укрыто от болезней.

В этот момент я услышала, как Гордийе зовет меня; нужно было идти. Я надеялась, что она расскажет мне больше. Гордийе нашлась во дворе — проверяла несколько вьюков с керманскими фисташками, которые Али-Асгар загружал в кладовые. Им требовалась помощь.

— Кто наш гость? — спросила я Гордийе.

— Ферейдун, сын богатого торговца лошадьми. Для будущего нашей семьи не было бы лучшего дара, чем его благоволение.

— А он… очень богат? — спросила я, пытаясь выяснить, насколько знатного человека оскорбила.

— Очень. Его отец разводит лучших арабских скакунов на всем севере страны. Раньше он был простым скотоводом, но как только хороший скакун стал символом положения в обществе, он разбогател.

В моей деревне ни у кого не было роскошной лошади. Даже последняя кляча стоила больше, чем многие могли себе позволить. Я поняла, что Гордийе имеет в виду самые знатные семьи Исфахана.

— Семья Ферейдуна покупает дома по всей стране. И в каждом нужны ковры, — продолжала Гордийе. — Если Гостахам заинтересует Ферейдуна, мы сможем получить от одной его семьи большие деньги.

Гордийе протянула мне несколько фисташек, пока мы разгружали тяжелые мешки. Я любила фисташки, но сейчас в животе были неприятные ощущения. Мой язык слишком часто опережал разум. Теперь, в новом городе, я должна быть более осторожна — я плохо отличала хозяев от слуг.