И до того довел себя подобными представлениями, что начал себя с головы до ног щупать, ноги-руки. Сколько их. По две или по четыре. И так и дальше.

В какой-то день, когда я совсем запутался, поздно вечером, можно сказать, ночью, в дверь постучали.

Старики спали.

Я бросился к окну — смутно рассмотрел человека, а кто — непонятно. Думаю: открывать не буду. Постучит и уйдет. Но другая мысль затмила: не уйдет. Раз ночью явился — не уйдет. А за калиткой еще трое, наверное, стерегут. И они не уйдут.

Открыл двери. Субботин.

— Кто в доме? — спросил шепотом.

— Двое. Я третий. Спят. Старики.

— Выйдем.

Пошли за дом. В высоких лопухах и крапиве нас не видно. Я хотел закурить.

Субботин отвел руку от спичек.

— Не кури. Слушай внимательно. Собирай манатки и уезжай из города.

— Куда?

— Куда хочешь. Куда можешь. Без разницы. Немец и правда разбился насмерть. Тебя ищут. Приметы сообщили и все такое. Сейчас обстановка сложная. Если б ты хоть не еврей был. А тут сошлось: могут теракт приписать. Вокзал, железная дорога и пошло-поехало. У нас инструкции каждую минуту: еврейский заговор не дремлет. Немца героем сделают, хотел тебе помешать, а ты его и кокнул. С работы завтра с утра увольняйся, спокойненько только, с улыбочкой. Скажи, что по семейным обстоятельствам. Напусти тумана. У вас то еще местечко. Синагога под ногами обкома партии.

— Почему — синагога? — обиделся я.

— Сколько вас работает, бритвами и ножницами махает? Пятеро? Четверо евреев. У нас сигналы поступают.

Я заикнулся, что он амнистию обещал. Субботин меня осадил, аккуратно взял за майку, в кулак собрал материю, аж затрещала:

— Не обсуждать! Делай, что говорю. Сделаешь — может, уцелеешь. Не сделаешь — сам заплатишь. И меня подставишь. И Надю свою тоже. И стариков потянешь. Вася-Василек.

Отпустил майку. Не попрощался.

Я стоял, как закопанный. Крапива жалила голые руки и ноги. Хотел сделать шаг, но не получилось ни в какую сторону. Горела кожа, горело внутри, горело вокруг головы и подступало к глазам.

Как очутился в своей постели — не помню. До скорого рассвета проворочался.

Встал первый. Собрал мешок с вещами, затолкал в угол возле топчана.

Сел за стол, сложил руки крест-накрест, опустил голову и так, с опущенной головой, просипел:

— Вставайте, люди добрые. Прощаться настал час.

Старики повскакивали от таких слов. А только заметили мой вид, совсем испугались. Но я напустил улыбку и продолжил:

— Шутка. Чтоб вам веселей с утра. Я заранее тревожить не хотел. Сегодня уезжаю. Давно собирался. А сегодня-таки еду.

— Что? Куда? Почему?

— Как говорится в стихотворении, «В далекый нэвидомый край, аж на Донбасс», — бовкнул первое, что пришло на ум из школьной программы, — Шевченко Тарас Григорович, — добавил я, чтоб отсрочить время.

— Ну, Шевченко. А ты при чем? И что у тебя волдыри на руках, на шее? По крапиве лазил? — Самуил Наумович вытаращил глаза. — Ты из-за стола обиделся? Я его сейчас топором порубаю. Гада фашистского! Чтоб из-за него ты нас бросал? Скажи! Из-за него?

Схватился за стол и вроде хотел перевернуть. Сил не хватило. Такая махина. Втроем не повернешь.

Зинаида Ивановна к мужу:

— Сема! Нэ чипай його! Он не в себе. Ты ж не в себе, дытынка? Кто в такое время из дома выходит? Никто. И ты не пойдешь. Не пойдешь? Ты поспи, полежи, успокойся.

— Нет. Пойду. Больно мне вас от себя отрывать. Но вы не волнуйтесь. Я вас не брошу. Если живой буду, не брошу. У меня кроме вас никого нету.

Чувствую, приклеенная улыбочка никак не сходит. Рот кривлю на бок, слова кривые. А ничего поделать не могу.

— Может, у тебя любовь? Может, ты с дивчиной какой бежать надумал?

Зинаида Ивановна подошла ко мне, протянула руки, как в народной песне:

— Может, тебя ее родычи нэ прыймають? Кропывою з подвирья выганялы? Дак я до ных пиду, в ноги кынуся, розкажу, якый ты хороший. И бигты нэ трэба. Мэни повирять. Мэни уси вирять.

Я схватился за эту соломинку и с порога сказал последнее:

— Именно из-за любви. Вы ж понимаете. Любовь — сила. Не плачьте. До скорого свидания. Точно вам обещаю.

Выбежал и торбу свою с вещами забыл. Обратно влетел пулей — торбу за плечо закинул. Тут Зинаида Ивановна спросила:

— А деньги у тебя есть? На какие деньги ты едешь, скаженный?

Денег у меня не было. Я так и сказал.

— Господи, с ума сошел! С ума сошел! — Заголосил Самуил Наумович, — Зинаида, дай ему его деньги. Все отдай.

— Где они? Ты ж их без конца перепрятывал. Где? — засуетилась Зинаида Ивановна.

Бросилась к буфету, раскрыла дверцы, пошарила рукой под газетой на одной полке, на второй. Побежала в коридорчик. Загрюкала ведрами, железяками, со стены упало корыто.

Самуил Наумович сдернул скатерть со стола. Раздвинул столешницу, со дна тумбы достал сверток.

— Вот твои деньги. Я брал с того, что ты давал понемножку. На хлеб. Я их тебе собирал. Забирай.

Сунул мне сверток под нос.

— Забирай гроши свои. Мы думали — по-человечески. А раз ты так. Забирай.

Я поцеловал Сему и Зину. Они еле держались на ногах. А стояли или уже упали, когда я калитку закрывал, неизвестно.

Шел зигзагами. Но сколько ни кружил, до открытия парикмахерской оставалось два часа. Пересиживал в сквере. Дворник шваркал метлой у меня под носом. Шваркал и шваркал. Шваркал и шваркал.

Наконец, спросил:

— Приезжий?

— Приезжий.

— Звидкиля?

— Откуда надо.

— Ты не грызись. Время такое. Надо спросить. Для формы.

Я безответно пошел через дорогу. Посидел в следующем месте. Не на просторе, а в кустах смородины. Поел, конечно. Еще зеленоватая. Но пахнет хорошо.

Молодость взяла свое. Заснул на траве. Последняя мысль перед сном была про то, что я не рассказал Субботину об армянском солдате. О том, как тот умер. Как я забросал его ветками. Как последним из всех людей смотрел на него. Дал себе клятву в следующий раз исправиться. Если наступит случай.

Мне снилось, что я лежу в лесу. Надо мной склонился Букет. И солнце пробивается в глубину глаз сквозь его патлатую шерсть.

Проснулся от звуков вокруг. Люди шли в разных направлениях. На меня не обращали внимания. Пристроил свой мешок под кустом, прикрыл травой. Отправился по месту работы.

С увольнением прошло гладко и правдоподобно. Сразу выписали расчет.