Дроздовцы, считавшие себя по праву частью русской армии, продолжающей войну с врагом своего Отчества — Германией (и тем самым подпадавшие под обязательство Краснова о недопущении на территорию Всевеликого войска Донского «враждебных германскому вооруженных сил»), готовились по приказу Дроздовского оставлять Новочеркасск.

Туркул вспоминает эти дни: «Это было в конце мая. Нашим юным хозяйкам, новочеркасским институткам, мы дали прощальный бал… Я не забуду полонеза… не забуду белые бальные платья институток, такие скромные и прелестные, и длинные белые перчатки, впервые на девичьих руках… В полночь на балу случилось замешательство: начальница отослала в спальни младших воспитанниц… Оркестр умолк… Никогда мы не видели полковника Жебрака таким виноватым и растерянным, он просил начальницу нарушить институтские правила и разрешить малышам остаться… Просил начальницу и я… Начальница слегка улыбнулась и внезапно разрешила всем воспитанникам остаться еще на несколько танцев… Светлее стали огни, обрадовался оркестр… вся наша молодежь страшно бережно, ступая немного по-журавлиному, водили в танце малышей, едва перебирающих туфельками, еще заплаканных, но уже счастливых. Все мы с затаенной печалью слушали детский смех на нашем последнем балу»[48].

9 июня 1918 года генерал Алексеев возвышенно приветствовал прибывших дроздовцев в станице Мечетинской: «Спасибо вам, рыцари духа, пришедшие издалека, чтобы влить в нас новые силы!» В своей речи, обращенной к прибывшим дроздовцам, генерал Алексеев также сказал, что к началу смуты в русской армии насчитывалось до четырехсот тысяч офицеров. И, добавил он, что, если придет, откликнувшись на его призыв, лишь десятая часть их, а к ним добавится шестьдесят тысяч солдат, то это коренным образом сможет повернуть весь ход гражданской войны. А стотысячной армии будет достаточно, убежденно говорил Алексеев, чтобы спасти Россию. Деникин тем не менее оценивал ситуацию с критической точки зрения: «…B душу закрадывалась грустная мысль: почему их только три тысячи? Почему не 30 тысяч прислали к нам умиравшие фронты великой некогда русской армии!»[49]

В двух станицах Мечетинской и Егорлыкской стояло тогда все, что осталось от русской армии — Добровольческие части, только что вышедшие из тягот Кубанского похода. Так дроздовцы влились в ряды добровольцев. За две недели до этого, по поступающим разведданным, штаб Деникина был осведомлен о скоплении на перегоне Ростов — Тихорецкая значительного количества эшелонов с боеприпасами и обмундированием, предназначавшимися красным. В ситуации острой нехватки вооружений и даже военной формы, Деникину виделся лишь один выход — ударить по месту скопления важных стратегических грузов и овладеть ими для пополнения запасов Добровольческой армии. Построившись в три колонны, добровольцы вышли 8 мая 1918 года на Кубань. Утром следующего дня бригады Маркова, Эрдели и Богаевского атаковали железнодорожный перегон Тихорецкая — Ростов в районе станций Ново-Леушковская, Крыловская и Сосыка, с усилием заняли их, захватили имевшиеся в товарных эшелонах грузы, повредили железнодорожные пути, чем посеяли хаос и панику в рядах красных подразделений, охранявших поезда. Успев передать по телеграфу о неожиданном ударе белых, красногвардейцы тем самым заставили красные штабы думать о новом массированном наступлении белых, и скоро к станциям подтянулись значительные силы Красной армии. Добровольцы, не приняв боя, удалились с трофеями в Егорлыцкую и Мечетинскую. Началось спешное переобмундирование и раздача оружия тем, кто не имел его. Армия приобретала утраченный лоск. Штаб Деникина принял еще несколько важных решений, и согласно одному из них, лазареты из этих двух станиц было решено направить в освобожденный Новочеркасск, для придания добровольческим полкам большей мобильности. Деникин объявил о разрешении коротких отпусков для чинов армии. Марков неоднозначно отреагировал на это, выступая перед своими офицерами: «Вот здесь лежат несколько рапортов. Их подали некоторые из чинов моей бригады. Они устали… желают отдохнуть, просят освободить их от дальнейшего участия в борьбе. Не знаю, может быть, к сорока годам рассудок мой не понимает некоторых тонкостей. Но я задаю себе вопрос: одни ли они устали? Одни ли они желают отдыхать? И где, в какой стране они найдут этот отдых? А если, паче чаяния, они бы нашли желанный отдых, то… за чьей спиной они будут отдыхать?.. А если после отдыха они пожелают снова поступить в армию, то я предупреждаю: в свою бригаду я их не приму. Пусть убираются на все четыре стороны к чертовой матери…»[50]. Офицеры-марковцы засыпали своего выступающего командира вопросами о положении дел в тылу, о том, принимать ли предложения от армий новообразованных и зачастую марионеточных государств, предлагавших некоторым из них службу в своих рядах… «Что дадут офицерам, пошедшим на службу в какие-то Татарские и иные армии, несуществующие государства? — отвечал Марков. — Хотите хватать чины? Пожалуйста, обгоняйте меня, ноя, как был произведен в генерал-лейтенанты законным Русским Монархом, так и останусь им до тех пор, пока не явится законный Хозяин земли Русской…»[51] О тыле Марков сказал, что ему непонятны те случаи, когда ростовская буржуазия давала 400 рублей на добровольческую армию генералу Алексееву и следом выплачивала миллионы рублей большевикам после того, как добровольцы оставили город. «Наша гуманность погубит нас, — добавил он, немного подумав — …в таком случае приходится не просить, а требовать, тогда и результат войны будет другой…»[52]. Чины Марковской бригады не отпускали своего командира несколько часов. Результатом беседы стало снятие вопроса о сроке службы в добровольческой армии: служба становилась бессрочной и могла кончиться лишь в случае освобождения страны и установления в ней порядка. Подавшие рапорты об уходе из армии, за несколькими исключениями, забрали их назад. Моральный кризис недоговоренности миновал, хотя по-прежнему в столь разнородном организме Добровольческой армии встречались непримиримые противоречия между офицерами разных убеждений: монархисты не желали служить в одном батальоне с «социалистами», а те, кто видел оплот монархизма в образовавшемся Всевеликом Войске Донском, неприемлемым службу в армии, стоявшей за Учредительное собрание… Деникин замечал в своих воспоминаниях:

«… Время от времени в различных секретных донесениях, в которых описывались настроения армии и общества, ставилось рядом с именем начальника штаба (Романовского. — Авт.) слово „социалист“. Нужно знать настроение офицерства, чтобы понять всю ту тяжесть обвинения, которая ложилась на Романовского. Социалист — олицетворения всех причин, источник всех бед, стрясшихся над страной…»[53] Впрочем, несмотря на политические разногласия и убеждения, а также личностные оценки друг друга генералами и офицерами добровольческой армии, общий дух добровольцев поднялся и дисциплина, в целом, поднялась во всех подразделениях армии. Численность армии по-прежнему устойчиво увеличивалась и добровольцы, впервые за долгое время, по-настоящему воспрянули духом. 10 мая разведка донесла о выдвижении крупного отряда Красной армии со стороны станицы Великокняжеской, который начал теснить Донской отряд к западу, что создавало угрозу тылу и утери связи с Новочеркасском. Деникин и Романовский приказали генералу Маркову выступить в северо-восточном направлении, взяв курс на мост через реку Маныч. Штаб пообещал снабжать марковцев всеми необходимыми данными, получаемыми от военной разведки. Однако та информация, что пришла в бригаду из штаба, заставила Маркова ошибочно ударить не в тыл, как полагал сам генерал, а по главным силам противника, готовым к бою и сумевшим в ожесточенном сражении за мост не только отстоять его, но и нанести некоторый урон Марковской бригаде, потерявшей несколько десятков человек. Бригада вернулась в Егорлыцкую, где у генерала произошло объяснение с чинами штаба, ожидавшими от него полного разгрома красных. Деникин так описывает эту ситуацию: