– Стоп стрелять! Порта задраить! – крикнул я, что только хватало силы голоса. Где там: жалкий человеческий голос терялся в хаосе грохота пушек и снарядных тележек. Пришлось прибегнуть к методам физического воздействия – хватать комендоров за шиворот, отрывая их от пушки, раздавать тумаки направо и налево и этим способом приводить их в чувство и заставлять прекращать стрельбу и задраивать порта. Когда я задраивал последний, шестой порт, охрип от крика и опустошил весь свой запас крепких слов боцманского лексикона, горнист уже играл отбой. Стрельба стихала…

Наведя у себя в батарее порядок, я вновь поднялся на кормовой мостик и застал еще последний акт разыгравшейся драмы. Далеко впереди по носу светил вертикально вверх луч прожектора – сигнал с «Суворова» – «Прекратить стрельбу». С левого борта, почти по траверзу, но на довольно большом расстоянии, светилась «елка Табулевича»[63], – вскоре мы узнали, что это был отряд наших крейсеров. Справа, очень близко, в расстоянии каких-нибудь двух-трех кабельтовых, качался на зыби, лежа на контркурсе, небольшой типичный рыбачий пароход с высокой трубой и поставленным парусом. Он был ярко освещен прожектором «Анадыря», продолжавшего еще стрелять по нему и стрелять неплохо, ибо я ясно увидел разрыв снаряда посреди его борта. Но это были последние выстрелы; потух прожектор «Анадыря» и пароход потонул во тьме. Вскоре по тому направлению, где исчез пароходик, взвилась высоко в небо ракета: рыбак тонул, просил помощи…

Сумрачные и какие-то растерянные собирались офицеры в кают-компании. Никто ничего не понимал. У всех было впечатление совершенной какой-то роковой и непоправимой ошибки. С нашего корабля никто не видел миноносцев, зато отчетливо видели типичные рыбачьи суда и стреляли по ним потому, что по ним же стреляли наши впереди идущие корабли.

– Позор и срам, – волновалась молодежь, – расстреливать мирных рыбаков!

– Не спешите судить, – возражал густым басом, чуть картавя, наш второй артиллерийский офицер, всегда выдержанный и хладнокровный лейтенант Гирс. – Почем вы знаете? А на рыбаках разве не могли быть поставлены минные аппараты? Может быть, кто-нибудь из них пустил мину в «Суворова»? Адмирал знает лучше вас, по ком можно стрелять и по ком нет.

– Да и шли они на нас совсем по всем правилам минной атаки, с двух сторон, держа на крамболу, – поддержал его длинный, как жердь, штурман Ларионов.

Но чувствовалось, что все эти реплики подавались больше для успокоения совести и что червь сомнения точил и штурмана и артиллериста. На лицах офицеров, только что удачно отбивших вражескую атаку, не должно было быть такого мрачного выражения.

Наш злополучный «Сляби-Арко» продолжал снабжать нас обрывками переговоров адмирала с прочими судами эскадры. Из этих обрывков мы узнали, что наша «Аврора» получила несколько пробоин от наших же снарядов, и тогда я догадался, что виденная мною по левому борту «елка Табулевича» принадлежала дивизиону наших крейсеров. «Аврора» доносила, что тяжело ранен ее судовой священник, которому снарядом оторвало руку.

Остальная часть ночи прошла спокойно, и с наступлением туманного рассвета я лег спать, но, несмотря на огромную физическую усталость и бессонную ночь, долго не мог заснуть.

Так прошла на нашем корабле знаменитая ночь с 8 на 9 октября 1904 года, ночь на Доггер-банке, вошедшая в историю под именем Гульского инцидента.

Что же было на самом деле? Действительно ли эскадра адмирала Рожественского сделалась объектом покушения врага или же расстроенное воображение еще не обстрелянных русских моряков превратило мирных английских рыбаков в коварного врага, результатом чего явился скандальный для России Гульский инцидент и невинно пролитая кровь?

С тех пор прошло немало лет, но история этого происшествия все еще освещена односторонне, ибо и японцы и англичане считают, по-видимому, что факт этот не успел еще отойти в область чистой истории и раскрытие тайны – преждевременно. Для русских же моряков факт покушения на эскадру адмирала Рожественского в ночь с 8 на 9 октября – неоспорим. Уверенность эта основана вот на каких соображениях.

1. На передовых кораблях нашего дивизиона были свидетели, ясно видевшие миноносцы.

2. Примерно за месяц до Гульского инцидента на восточном побережье Англии заканчивались постройкой два миноносца для Японии.

3. Миноносцы эти, по настоянию из Петербурга, покинули Англию.

4. В штаб нашей 2-й эскадры в то время неоднократно поступали донесения агентов нашей разведки о двух судах неизвестной национальности, типа миноносцев, замеченных у норвежских берегов.

5. Встреченный у мыса Скаген русский военный транспорт «Бакан» донес, что специально отклонился от своего курса, чтобы предупредить эскадру о замеченных им у норвежских берегов двух миноносцах, не несших флага и скрывшихся в фьордах.

6. Английская печать, обсуждая Гульский инцидент, возмущалась поведением русских: «Один из их миноносцев, – писали британские газеты, – оставался до утра на месте происшествия и не оказывал никакой помощи тонувшим рыбакам». Но русские миноносцы, все без исключения, находились в эту ночь не менее, как в 200 милях от эскадры, о чем не преминул официально сообщить адмирал Рожественский. После этого миноносец как в воду канул со столбцов английских газет, а заподозрить английских рыбаков в неумении отличить миноносец от рыбачьего парохода едва ли у кого найдется смелости. Следовательно, миноносец был, русским он быть не мог, помощи не оказывал, ибо, быть может, сам нуждался в таковой после неудачной атаки.

Ту же судьбу – появиться на страницах английской печати и вскоре же исчезнуть – разделили и фотографии в некоторых иллюстрированных журналах самодвижущейся мины, найденной на побережье Северного моря вскоре же после Гульского инцидента. А что было проще: записать ее номер и узнать, на какой корабль и когда была она отпущена.

Еще более приподымает завесу над тайной Гульского инцидента любопытный эпизод, рассказанный капитаном 2-го ранга В. Семеновым в его книге, изданной после Русско-японской войны и переведенной на все культурные языки. Эта книга Семенова – его знаменитая «Расплата» – не есть ни историческая монография, ни мемуары, где можно было бы ожидать отсебятины; это – дневник уже немолодого, умного и храброго офицера. Вот что он пишет[64]:

«9 месяцев спустя (после Гульского инцидента), когда я лежал на койке японского госпиталя в Сасебо, мои товарищи, уже настолько оправившиеся от ран, что могли ходить, сообщили мне, что в соседней палате лежит больной острым ревматизмом японский лейтенант, бывший командир миноносца. В то время, в Портсмуте, в Северной Америке, начались уже переговоры о мире, и наш сосед полагал, что при этих условиях уже можно не делать тайны из прошлого, и, не стесняясь, признался, что получил свою болезнь во время тяжелого перехода из Европы в Японию.