рубиновым созвездием Кремля) теперь замазаны защитной краской; что с кремлевской стены еще не смыли фальшивые окна и деревья — их намалевали летом, чтобы сбить с толку фашистских налетчиков.

Решили дождаться шестнадцати ноль-ноль, чтобы послушать кремлевские куранты. Федосеев напряженно вслушался в четыре мелодичных удара — с детства знакомый перезвон — и подумал, что эти куранты сейчас играют и в холодном доме без окон, где не выключается радио, не гаснет электрическая лампочка, а шаткие отсветы, идущие от плиты, мельтешат по стенам и потолку.

Лейтенант взял Федосеева под локоть, замедлил шаг, отстал от группы и смущенно спросил, показывая рукой на кремлевскую стену:

— Видишь, ветер сметает снег с зубцов? Похоже на пороховой дым из бойниц крепости. А голубые ели выстроились в шеренгу, как бойцы. И набросили на себя белые маскировочные халаты…

Федосеев дважды кивнул в знак согласия, и лейтенант заулыбался; при этом он так провел ладонью по лицу, словно решил раз и навсегда стереть все веснушки. Он сосредоточенно думал сейчас о чем-то своем, не вошедшем в программу экскурсии, утвержденной замполитом…

С Красной площади лейтенант повел свою группу по улице Горького. Федосеевым владела радость узнавания нового большого города. Это чувство острее у человека, который мало путешествовал, а жил где-то в медвежьем углу, в захолустье. Что откроется за перекрестком? Где кончается улица? Кому памятник? А как выглядели витрины магазинов, когда их не заслоняли мешки с песком? Наступали сумерки. Он с трудом прочитал вывеску против телеграфа — «Парикмахерская». Когда-то вывески светились, да еще, наверное, цветными огнями, а сейчас не узнать, где и что было. И он все пытался вообразить, как выглядела Москва мирная. Во всяком случае, город не был бездетным, как сейчас, не был таким безголосым и не боялся огней.

Он мысленно выругал себя за то, что не решился приехать в Москву до войны. Если поднатужиться, скопить деньжат на поездку можно было, и прямой вагон Соликамск — Москва прицепляли к пермскому поезду. Мог бы заехать прямо в Верхние Лихоборы; ему сразу послышалось такое знакомое «проходите, садитесь, в ногах правды нет…» Он посмеялся над собой — рассуждает так, будто был знаком с Груней до войны…

«Может, Груня успела вернуться до того, как тронулись наши тягачи? Так и не попрощался… Адрес-то помню. Но ответит ли Груня на письмо?»

И он слушал и уже не слышал рассказ лейтенанта про то, как расширяли бывшую Тверскую, передвигали четырехэтажные дома.

Они дошли до Тверского бульвара, постояли у памятника Пушкину. Лейтенанта тревожило, что Пушкин ничем не укрыт, — стоит с непокрытой головой и бронзовые плечи присыпаны снегом. Правда, в сером небе маячит аэростат воздушного заграждения, но все-таки… Памятник Пушкину был лейтенанту дороже всех других.

Так и подмывало свернуть по бульварному кольцу к Арбату, проведать свой опустевший переулок, — пусть даже квартира на замке и он не встретит во дворе никого из знакомых. Но не тащить же за собой из сущего эгоизма шестерых артиллеристов. Им в том переулке на Арбате делать совершенно нечего.

Он раздумчиво поглядел в сторону Никитских ворот, вздохнул и повернул назад. Чем лейтенант шагал медленнее, тем походка у него делалась все более штатской, даже чуть развинченной.

Зашли в темный телеграф, в большой операционный зал. Лейтенант с наслаждением вдохнул милый с детства, не выветрившийся, неистребимый запах почты — смешанный запах сургуча, клея, штемпельной краски и еще чего-то, манящего в даль… Он сверился с часами — семьдесят минут в запасе.

Не торопясь вернулись они на площадь Революции и вторично спустились в метро — есть время прокатиться взад-вперед. Несколько раз они выходили из поезда, пересаживались и осматривали станции. Кавтарадзе особенно понравилась станция «Маяковская» — со стальными колоннами. Он готов дать руку на отсечение — к этой стали добавляли их чиатурский марганец. А Федосееву приглянулись «Красные ворота» — красные и белые плиты под ногами, белые ниши и красные стены; такие же краски на горизонтах калийного рудника.

В огромном бомбоубежище, каким стало московское метро, сложился свой быт. На станции «Курская» работал филиал публичной Исторической библиотеки: он открывался, когда прекращалось движение поездов. Федосеев проникся уважением к подземным читателям — занимаются в часы воздушной тревоги!

«А сам даже не записался в библиотеку на руднике. И вообще ленился читать…»

Станции готовы к беспокойной ночной жизни. Топчаны, сложенные штабелями; куцые детские матрасики в дальнем углу платформы; деревянные трапы, чтобы сходить с платформы в тоннель.

Впервые в жизни, да еще находясь в метро, лейтенант беспокоился — только бы не было воздушной тревоги! Дивизион-то будет двигаться через Москву при всех условиях, а пассажиров могут не выпустить из метро — все эскалаторы в такие минуты бегут вниз и движение поездов прекращается, потому что публику размещают в тоннелях, а перед тем снимают напряжение с третьего рельса.

Пожалуй, из предосторожности нужно покинуть метро до того, как в восемнадцать ноль-ноль окончится движение поездов и станции начнут принимать потоки ночлежников…

Закончили путешествие на станции «Смоленская». В морозном облаке пара тускло светилась синим светом коренастая и приземистая буква «М».

У вестибюля уже выстроилась очередь. Сегодня погода благоприятная, звезд не видать, и потому ночлежников немного: преимущественно женщины с детьми, старики и старухи. Но Федосееву бросился в глаза молодой мужчина атлетического телосложения.

«А этот чего сюда при синем свете от войны прячется? Тяжелоздоровый?.. У нас на Урале про таких говорят: «Шаньги на щеках печь можно».

Дома затемнены, как нежилые, а вся широкая улица — как выморочная. Не слышно шума городского. Прошла машина с прищуренными фарами — узкие прорези пропускали лишь подслеповатый синий свет.

Снег не унимался, и нелетный вечер нес городу сон и покой. Прежде, вспоминал лейтенант, даже в такой снегопад начиналась дворницкая страда — шваркали лопаты, звякали скребки, движущиеся транспортеры ухватисто подгребали комья, глыбы, сугробы снега, и снег увозили машинами. Ох и намерзся он когда-то, взирая на диковинную снегоуборочную машину!

В томительном ожидании семеро артиллеристов стояли на кромке тротуара и вслушивались в простор Садового кольца — не громыхают ли вдали тягачи с пушками на прицепе?

Доносились только гудки полуслепых автомашин.

Лейтенант взял Федосеева под руку, отвел в сторону и сказал доверительно:

— Отсюда до моего дома рукой подать. — Он протянул руку в сторону пустынной улицы: — Во-о-от там… — Он вдруг прихлопнул на себе ушанку. — Да, забыл сказать, Федосеев. Насчет твоей просьбы. Доложил «ноль пятому» и получил «добро». Так что прощайся с тылом, с огневой позицией. Будем ползать, прятаться и подглядывать вместе…

— Порядок! — Федосеев