С этого дня он перестал брать деньги. А через неделю в «кабинете» произошел скандал с напарником, хмурым, неразговорчивым мужиком, которого Бакшеев про себя окрестил «немым».

— Чего это ты, паря, начал свои порядки устанавливать? — не глядя на Бакшеева, сказал он. — Чего людей обижаешь?

— Я обижаю? — удивился Бакшеев. — Откуда ты это взял?

— Ты вот что, дурачка не строй, — зло сказал напарник. — Может, там у тебя на книжке тысячи лежат, напахал, поди, пока летал. Только к нам со своим уставом не лезь.

— Ну, так что же ты растерялся, взял бы и пошел в летчики. Или трешки собирать легче?

— Ты клиентов портишь, паря. Они дают не потому, что ты им нравишься. За работу дают. Они не хотят быть хуже других, а ты их унижаешь. Раз попал сюда, подчиняйся, а не то шею свернем.

— Ты, что ли, свернешь?! — вскинулся Бакшеев, чувствуя, что теряет над собой контроль. — Видел я таких. Что, тебе трешка дорогу в рай откроет? Все умирают одинаково: богатые и бедные. И еще никто с собой туда ничего не прихватил.

— Ты еще мне мораль читать будешь? Закрой свою поганую пасть.

Вот этого Иван уже вынести не мог. Схватил напарника за грудки, пристукнул о шкаф и, собрав сумку, вышел на улицу.

В тот же день Бакшеев уволился. До этого случая не было повода, а нашелся повод — и он уволился.

Все свободное время Бакшеев стал пропадать в центральной диспетчерской. Он приходил сюда с утра, точно на работу, усаживался на стул, который стоял возле окна, и сидел, разглядывая перрон, стоянку самолетов, проезжающие машины. Все было знакомо, привычно, будто он всю жизнь провел здесь. Установленные на пульте динамики то и дело что-то требовали, угрожали, ругались: кому-то срочно нужна была заправка, кто-то просил тягач, питание. Все потребности, все нужды аэропорта сходились, замыкались в этой комнате. Иван узнавал знакомые голоса пилотов, улыбался, когда в разговор влезал Короедов. Совсем недавно он сам сидел в кабине и точно так же возмущенно требовал заправить его самолет.

— Ну разве можно все упомнить? — жаловался Бакшееву рыхлый, похожий на перезрелый груздь старший диспетчер Василий Колодин. — У меня же голова не Дом Советов. На стоянке всего один свободный топливозаправщик. Не могу же я враз заправить три самолета. И с этими пассажирами беда, всю зиму сидят, а лето настанет — валом валят. Думал, спишусь на землю, поживу спокойно. А здесь того и гляди в ящик сыграешь. Вон, Самокрутов уже бежать навострился.

— Ты, Вася, заправь в первую очередь бодайбинский рейс, — советовал Бакшеев. — Бодайбо работает только днем. У летчиков времени в обрез. А рейс на Киренск отмени, дай команду, чтоб мирнинский рейс на обратном пути у них сел. Загрузки в Мирном почти нет, пассажиры сейчас в основном на север прут. А придет самолет с Бодайбо, ты его на Братск разверни. И налет ребятам будет, и пассажиров развезешь.

— Ну; Ваня, ну голова! — восхищался Колодин.

— Давай на мое место, — предлагал Бакшееву Самокрутов. — Сутки дежуришь, двое свободен, чем не жизнь? Или, если хочешь, через месяц место освобождается. Диспетчера по заправке.

Иван в ответ улыбался далекой улыбкой.

— Все на землю опуститься не можешь. Ну скажи, что мы хорошего видели? — злился Самокрутов. — Города? Да нигде дальше аэродрома и гостиницы не бывали. Наша жизнь как магнитофонная лента — прокрутил ее, а на следующий месяц все заново, те же аэропорты, те же слова, та же музыка. Я вот часто думал, почему ты с Ротовым ругался. Ну, чего тебе недоставало? Я замечал, он тебя уважал, хоть и ругал. Считался с тобой. С другими нет, а с тобой считался. Вел бы ты себя по-иному, он бы, глядишь, пристроил тебя в хорошее место.

Вечером после смены в диспетчерскую заглядывал Короедов, и сразу же в комнате, где сидели списанные пилоты, становилось тесно от его хриплого голоса.

— Иван, ну что ты здесь сидишь?! Что, еще не насмотрелся на своего дорогого механика?! — громко кричал он. — На ипподром пиво привезли. Пока ты здесь штаны протираешь, разберут!

— Петь, у тебя что, живот болит? — интересовался Бакшеев. — Кричишь — ушам больно.

— А я иначе не могу! — гоготал Короедов. — У меня голос командирский, стоит мне гаркнуть, грузчики пулей на самолеты. Ну что, идем? Разберут ведь.

— Не разберут, — усмехаясь, отвечал Бакшеев. — Да и нельзя мне, врачи не разрешают.

— Вот тебе раз! Вчера можно было, сегодня нельзя. Ты их больше слушай, они и так полжизни у тебя отняли, а ты все на них оглядываешься. Плюнь! У меня сосед врач, так он говорит: есть желание — выпей. Я так и поступаю, себя не ограничиваю и тебе не советую.

Бакшеев смотрел на плотное, отсвечивающее синевой лицо Короедова, на бледное, жаркое небо и сдавался, шел на ипподром. Но однажды Бакшеев пришел на ипподром один, без Короедова. Буфет был закрыт, и он, поглядывая на часы, присел на скамейку. И вдруг увидел Проявина. Появился тот откуда-то сзади, из-за кустов, покрутил по сторонам своей птичьей головой.

— Володя! Проявин! — окликнул его Бакшеев.

Проявин вздрогнул, оглянулся и, точно что-то припоминая, посмотрел на Бакшеева.

— А-а-а, это ты, Иван, — наконец-то признал он. — Я думаю, кто это меня зовет? Ты что, давно здесь? — По-стариковски шаркая ногами, Проявин подошел и плюхнулся на скамейку рядом с Иваном. — Тяжело? — спросил он и сам же ответил себе утвердительно: — Конечно, тяжело: жара!

Иван молча оглядел Проявина. На нем был старенький заношенный летный костюм и серая форменная рубашка.

— Ты, Иван, на меня не обижайся, — поглядывая под ноги, сказал Проявин. — Ты, наверное, думаешь, что я специально воду в керосин налил. Бочка давно стояла, вода, видимо, нынешней весной, когда начал таять снег, попала. А так я ее проверял. Ей-богу, проверял!

— Верю, Володя, верю.

— А Потапихин не поверил. Уволил меня.

— Пошли, буфет открыли, — сказал Бакшеев. Ему стало неловко и стыдно за то, что по его вине так жалок Проявин. И сейчас он понял: оба они связаны чем-то невидимым и постыдным. И если бы даже они жили в разных местах, эта невидимая связь все равно держала бы их до самого гроба. А ведь не родня и вроде бы не враги. Он все больше и больше убеждался: все в мире связано, сделай кому-то плохо — и обязательно когда-то тебе отзовется…

— Коньяку! — громко сказал Бакшеев буфетчице. — И закусить: конфет или лимон.

— Зря ты это, — вяло пробормотал Проявин. — Можно было взять что-нибудь подешевле.

Коньяк они распили быстро. Хмель не брал. Ивана трясло как в ознобе. Он вдруг почувствовал, что в него вошла забытая боль и встала около сердца. Бакшеев боялся потревожить ее, и, быть может, от этого разговор не клеился.

— Ты знаешь, Иван, а я заходил к тебе, — барабаня по стакану пальцами, вдруг сказал Проявин. — Ребята мне твой адрес дали. Дочь твою видел, говорил с ней. Хорошая она. А ведь могла бы моей быть. Ну, не всей, а той, другой половиной, что от Лиды. А так, — на щеках Проявина заиграли желваки, — убить тебя хотел. Нож носил. Думал, встречу — и чтоб один конец тебе и мне. Вовремя одумался. Ушла она от тебя — обрадовался. Думаю, так тебе и надо! А увидел дочь — и все простил. Вот сейчас сижу, и нет у меня к тебе зла. Обида есть, что все скверно получилось, а зла нет. Ведь умрем, и до всего этого никому никакого дела не будет. А дочь у тебя красивая. Точь-в-точь как Лидка перед свадьбой.