клялся, что кутил с Сент-Аманом[75] и Бейсом[76] и что в покойном Ротру[77] потерял хорошего друга. Каверн и ее дочь Анжелика приводили в порядок свои костюмы с таким спокойствием, будто в комнате никого не было. У Анжелики время от времени пожимали или целовали руки, потому что провинциалы большие рукоцелователи и рукопожиматели.[78] Но от крайностей этих любезников спасала она себя то пинком, то пощечиной, то укусом, смотря по обстоятельствам. Она не была бесстыдницей, но ее веселый и свободный нрав не позволял ей с ними церемониться; впрочем, она была умная и порядочная девушка. Мадемуазель Этуаль была иного характера: не было в мире более скромной девушки и более мягкого характера; она была столь вежлива, что не могла прогнать из своей комнаты всех этих льстецов, хотя ее вывихнутая нога сильно болела и сама она очень нуждалась в отдыхе. Совершенно одетая, она сидела на постели, окруженная четырьмя или пятью самыми отчаянными любезниками, оглушавшими ее бесчисленными двусмысленностями, называемыми в провинции остротами,[79] и часто улыбалась вещам, которые ей совсем не нравились. А в этом-то и заключается одна из неприятностей ремесла, которое заставляет смеяться и плакать, когда хотят делать совсем другое, и уменьшает для комедиантов удовольствие представлять королей и королев и слушать, как им говорят, что они прекраснее дня, а находить в этом более половины лжи, — или что они молоды и красивы, когда они уже состарелись на сцене, а их волосы и зубы составляют часть их туалета. Об этом можно рассказать еще многое, но надо приберечь и использовать в разных местах книги, чтобы разнообразить рассказ.

Вернемся к бедной мадемуазель Этуаль, осажденной провинциалами, самыми надоедливыми в мире людьми, большими болтунами, а иногда и слишком наглыми, среди которых были и только что окончившие коллеж. В числе других был и небольшой человечек, вдовец, адвокат по профессии, который занимал небольшую должность в соседнем небольшом судебном округе. После смерти своей маленькой жены он грозил всем городским женщинам, что женится опять, а духовенству всей провинции — тем, что пойдет в священники и благодаря прекрасным проповедям станет прелатом. Это был самый большой из малорослых дураков, которые странствовали по свету со времен Роланда.[80] Он учился всю свою жизнь, и хотя учение ведет к познанию истины, он был лжив., как холоп,[81] самонадеян и упрям, как педант, и достаточно плохой поэт, чтобы быть удушенным[82] королевской полицией, если бы это лежало на ее обязанности. Когда Дестен и его товарищи вошли в комнату, он, не дав им даже времени притти в себя, предложил прочитать пьесу своего сочинения под заглавием: «Подвиги и деяния Карла[83] Великого, произведенные в двадцать четыре дня». У всех присутствующих от этого встали волосы дыбом, и Дестен, сохранивший несколько рассудок среди всеобщего ужаса, в который повергло всех это предложение, сказал ему улыбаясь, что, вероятно, до ужина выслушать его нельзя будет.

Ночь в трактире

— Хорошо, — ответил тот; — тогда я вам расскажу историю, взятую мною из одной испанской книги,[84] которую мне прислали из Парижа; из нее я хочу сделать настоящую пьесу по всем правилам.[85]

Два-три раза меняли разговор в надежде спастись от истории, которая, думали, будет подражанием сказке об Ослиной Коже;[86] но человечек не падал духом, и сколько раз он ни начинал свою историю, из-за того что ее прерывали, а все-таки заставил себя выслушать, — да в этом совсем и не раскаивались, потому что история показалась довольно занятной, и плохое мнение, которое имели о всех произведениях Раготена[87] (так звался наш карлик), изменилось. Вы найдете эту историю в следующей главе, но не такой, как ее рассказал Раготен, а такой, как я смог ее рассказать со слов одного из его слушателей: Итак, здесь говорит не Раготен, а я.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

История о любовнице-невидимке

Дон Карлос Арагонский был молодой дворянин из рода той же фамилии. На публичных празднествах, которые неаполитанский вице-король устроил для народа по случаю бракосочетания Филиппа Второго, Третьего, а может быть и Четвертого, потому что я в точности не знаю какого, он восхищал собою всех. На следующий день после цирковых скачек, на которых он взял первенство, вице-король для удобства чужестранцев, привлеченных празднествами в город, разрешил дамам ходить по городу переодетыми и в масках по-французски.[88] В этот день дон. Карлос, одевшись как можно лучше, со многими другими сердцеедами отправился в модную церковь.[89] В той стране не хуже, чем в нашей, оскверняют церкви и храмы господни, — они служат там местом свиданий щеголей и кокеток, к стыду тех, кого проклятое честолюбие заставляет привлекать прихожан в церковь и отбивать доходы у других; следовало бы издать указ,[90] чтоб охотников-щеголей и охотниц-кокеток содержали в церкви, как сторожей и сторожих.

Скажут, с какой стати я вмешиваюсь; ну, что ж, увидите еще не то. Дурак, который обиделся, пусть знает, что всякий человек в этом низменном мире — дурак и лжец,[91] один больший, другой меньший; и я, рассказывающий вам, — может быть, самый больший из всех дураков, хотя и более чистосердечно сознающийся в этом, а моя книга не что иное, как собрание дурачеств, и я надеюсь, что каждый дурак найдет в ней свой портрет, если он не слишком ослеплен самовлюбленностью.

Итак, дон Карлос (продолжу мой рассказ) находился в церкви со многими другими итальянскими и испанскими дворянами, которые любовались своими прекрасными перьями,[92] как павлины, когда три дамы в масках окружили его среди всех этих неистовствующих купидонов[93] и одна из них сказала ему следующее или что-то в этом роде:

— Дон Карлос! В этом городе живет дама, которой вы очень обязаны: во всех турнирах и скачках она желала, чтобы вы получили приз, как это и случилось.

— Я чрезвычайно польщен тем, что слышу от вас, — отвечал дон Карлос, — и вы мне кажетесь женщиной, достойной уважения; и признаюсь вам, если бы я смел надеяться, что какая-то дама столь милостива ко мне, я приложил бы все усилия, чтобы быть достойным ее благосклонности.

Незнакомка сказала на это, что он выглядит искуснейшим в мире человеком, но что цвета его костюма[94] — черный и белый —