Наконец он первым спросил:

— Ты получила мою телеграмму?

— Да. Спасибо.

— Разве тебе не интересно знать, как у меня идут дела здесь, в Нью-Йорке?

— Очень интересно. Как у тебя идут дела здесь, в Нью-Йорке?

— Слушай, да тебе совсем неинтересно!

— Интересно! Я хочу знать о тебе всё.

— Тогда почему не спрашиваешь?

— Ты сам расскажешь, когда захочешь.

— А тебе всё равно, не так ли?

— Что всё равно?

— Чем я занимаюсь.

— А… Нет, совсем не всё равно. Хотя да, всё равно.

— Очень мило с твоей стороны!

— Понимаешь, мне не важно, что ты делаешь. Важен только ты сам.

— Как это — я сам?

— Ну, какой ты сейчас. Или какой в городе. Или ещё где-нибудь. Я не знаю. Вот так.

— А знаешь, Кэти, ты такая дурочка. Твой метод никуда не годится.

— Моё что?

— Твой метод. Нельзя же так прямо, не стесняясь, показывать мужчине, что ты от него практически без ума.

— А если так и есть?

— Да, но об этом нельзя говорить. Тогда ты не будешь нравиться мужчинам.

— Но я не хочу нравиться мужчинам.

— Но ты ведь хочешь нравиться мне, да?

— Но я тебе и так нравлюсь — или нет?

— Нравишься, — сказал он, покрепче обнимая её. — Чертовски нравишься. Я ещё больший идиот, чем ты.

— Ну тогда всё в полном порядке, — сказала она, запустив пальцы в его шевелюру. — Или нет?

— Странно, что у нас всё всегда в полном порядке… Кстати, я хочу рассказать тебе о своих делах, потому что это важно.

— Честное слово, Питер, мне очень интересно.

— Словом, ты знаешь, что я работаю у Франкона и Хейера и… А, чёрт, ты даже не понимаешь, что это значит!

— Понимаю. Я посмотрела в справочнике «Кто есть кто в архитектуре». Там о них пишут очень приятные вещи. И ещё я спрашивала у дяди. Он сказал, что они в архитектурном деле стоят выше всех.

— Ещё бы. Франкон… он величайший архитектор в Нью-Йорке, во всей стране, возможно, и в мире. Он спроектировал семнадцать небоскрёбов, восемь соборов, шесть вокзалов и ещё бог знает что… При этом, разумеется, он старый надутый осёл и мошенник, который проложил себе дорогу лестью и взятками… — Он резко замолчал, открыв рот и вытаращив глаза. Он совсем не хотел такое сказать, никогда не позволял себе даже думать так.

Кэтрин спокойно смотрела на него.

— Да? — спросила она. — И что?..

— В общем… э-э-э… — Он запнулся, поняв, что по-другому говорить не может. А если может, то только не с ней. — В общем, так я его воспринимаю. И ни капельки его не уважаю. И счастлив работать у него. Понимаешь?

— Конечно, — тихо ответила она. — Ты честолюбив, Питер.

— Ты не презираешь меня за это?

— Нет. Ты же сам этого хотел.

— Вот именно, сам этого хотел. На самом деле всё вовсе не так плохо. Это мощная фирма, лучшая во всём городе. Я действительно работаю неплохо, и Франкон мною очень доволен. Я хорошо продвигаюсь. Думаю, что в конце концов смогу занять у них любой пост, какой только пожелаю… Да, как раз сегодня я сделал работу за другого, который даже не понимает, что скоро окажется никому не нужным, и тогда… Кэти! Что это я такое плету?

— Всё нормально, милый. Я всё понимаю.

— Если бы понимала, то назвала бы меня тем словом, которого я заслуживаю, и велела мне заткнуться.

— Нет, Питер, я не хочу, чтобы ты изменился. Я же люблю тебя.

— Боже тебя сохрани!

— Я знаю.

— И ты это знаешь и так говоришь? Таким тоном, каким обычно говорят: «Привет, славный нынче вечерок»?

— А почему нельзя? Что тебе не нравится? Ведь я люблю тебя.

— Нет, нравится! Мне нравится!.. Кэти… я никогда не смогу полюбить кого-то, кроме тебя…

— И это я знаю.

Он обнял её, бережно, словно опасаясь, что её хрупкое тело вот-вот растает. Он не понимал, почему в её присутствии признаётся в том, в чём не может признаться и самому себе. Он не понимал, почему торжество, которым он пришёл поделиться, вдруг потускнело. Но всё это не имело никакого значения. Его охватило странное чувство свободы — рядом с Кэтрин он всегда освобождался от какой-то тяжести, определить которую точнее не мог. Он становился самим собой. Теперь для него имело значение лишь одно — ощущать рукой грубую ткань её блузки.

Потом он спросил, как она живёт в Нью-Йорке, и она принялась оживлённо рассказывать о дяде.

— Он такой замечательный, Питер. Ну совершенно замечательный! Бедный совсем и всё же принял меня в свой дом. Даже освободил свой кабинет, чтобы мне было где устроиться, и теперь ему приходится работать здесь, в гостиной. Тебе непременно надо с ним познакомиться, Питер. Сейчас он в отъезде, выступает с лекциями, но тебе надо с ним познакомиться, когда он приедет.

— Да, мне бы очень хотелось.

— Знаешь, я думала устроиться на работу и зарабатывать себе на жизнь, но он мне не позволил. «Деточка моя, — сказал он, — только не в семнадцать лет. Не хочешь же ты, чтобы мне было стыдно перед самим собой? Я не сторонник детского труда». Занятная мысль, правда? У него масса занятных мыслей, я не всё понимаю, но говорят, что он человек выдающегося ума. И он всё так представил, будто я делаю ему одолжение, позволив содержать меня, и, по-моему, он очень славно поступил.

— Чем же ты занимаешься целыми днями?

— Пока особенно ничем. Книги читаю. По архитектуре. У дяди тонны книг по архитектуре. Но когда он здесь, я печатаю ему лекции. Мне кажется, ему не очень нравится, что я это делаю, у него есть настоящая машинистка, но мне это очень нравится, и он мне разрешает. И даже платит мне жалованье. Я не хотела брать, но он настоял.

— Чем же он зарабатывает на жизнь?

— Ой, многим, я даже не знаю, за всем не уследишь. Например, преподаёт историю искусств. Он что-то вроде профессора.

— Кстати, ты-то когда собираешься в колледж?

— А… Ну… в общем, понимаешь, мне кажется, дядя эту мысль не одобряет. Я ему сказала, что давно уже собиралась продолжить учёбу и готова работать и учиться одновременно, но он, похоже, считает, что это не для меня. Он, правда, много на этот счёт не говорит, сказал только: «Бог создал слона для тяжкого труда, а комара — чтобы жужжал, а с законами природы экспериментировать, как правило, не рекомендуется. Однако, дитя моё, если тебе так хочется…» Он на самом деле не возражает, я всё решаю сама, но только…

— Не позволяй ему мешать тебе.

— Пойми, он и не хочет мешать мне. Только, понимаешь, я и в школе была не бог весть что. И ещё, любимый мой, с математикой у меня вообще не ладилось, и поэтому не знаю… Но с другой стороны, спешить мне некуда. У меня есть время подумать.