Я торопился, потому что трудно просыпался, похмельная горечь вязала слюну, хотелось пить, и, собираясь, я то и дело бегал на кухню и пил воду из чайника. А когда наконец собрался и примчался на вокзал, оказалось, что единственный автобус до Приозерска отправляется днем, и чтобы попасть на работу вовремя, нужно добираться с пересадками: сперва по железной дороге до станции Чернорудка, а оттуда еще 20 километров – неизвестно на чем. Но другого выхода не было, и я купил билет до Чернорудки.

Электричка гудела, набирая скорость и притормаживая, останавливаясь у каждого столба, выталкивая и вбирая беспокойных утренних пассажиров. Я сидел у окна, пил маленькими глотками воду из загодя припасенной бутылки и думал о том, что первый рабочий день не задался. Добираюсь с опозданием и не известно, когда и как доберусь. Долгожданное повышение по службе не принесло радости, я весь – сомнение, неуверенность, сожаление о содеянном. Главное же то, что я напрасно согласился на авантюру – пребывать вдалеке от дома. И подтверждением тому – первое испытание: отрезок в ничтожные 60 километров оказывается непреодолимым. А это значит… это значит, что мне чаще, чем думалось, придется быть без Даши, а ей – без меня.

Но, с другой стороны, все оказалось не столь печально. В Чернорудке, на пятачке за крохотным вокзалом, уже дожидался автобус, настывший, как холодильник, со стойким запахом подмороженной пыли, уставшего металла и неистребимого, въевшегося в обшивку человечьего духа. Час тряской езды – то по убитой брусчатке, то по выщербленному, в ямах и ухабах асфальту, – и я выбрался на свежий воздух у знакомого, примелькавшегося за минувший день перекрестка.

Время близилось к полудню, и, попрекая себя в душе: «Вот так начало, лучше и не придумаешь», я не совсем уверенно, но неспешно, как должно ходить руководителю, взошел по ступенькам, открыл дверь прокуратуры и едва не столкнулся в коридоре с техничкой Любкой, шуровавшей шваброй по вытертому линолеуму.

– Ой! – вскрикнула Любка, нахально поблескивая коронками из рыжего металла. – А мы думали, сегодня уже не будете: далеко ехать, и обед скоро…

Я невнятно поздоровался и прошагал мимо, не преминув заглянуть в стоявшее посреди коридора ведро – оно хоть и было полно, но водой мутной и грязной. «Черт, еще и это!.. – невольно подумал я. – И почему встретилась эта Любка, а не красна девица с водой родниковой? Чует мое сердце, хлебну я здесь грязнотца».

В канцелярии секретарь-машинистка Гузь вшивала какие-то бумаги в пухлый наряд – папку с перепиской и материалами проверок по одному из видов надзора. Когда я вошел, она, показалось мне, с недоумением и досадой подняла глаза и дрогнула косым уголком рта в скупой, вымученной улыбке.

«Тебе-то чего от меня? Что не так?» – ответив этой улыбке сухим «день добрый», подумал я и тут же вспомнил, как под хмельком напутствовал меня Мартынчук:

– Коллектив неплохой, но развинченный: люди работают вполсилы. На то были свои причины. Но если вы проявите принципиальность и наладите дисциплину, я уверен – дело пойдет на лад. А вот с канцелярией разберитесь сразу. Секретарь-машинистка – особа безответственная, ленивая, наглая. Вот и присмотритесь, подберите новую кандидатуру, а эту мадам лучше уволить.

Вот, значит, как: ленивая, наглая… И платье у нее с разрезом по бедру – неправильное платье… И рот кривой, и шея худая… И так смотрит, словно догадывается: уволю ее, и дело с концом…

По всей видимости, во взгляде моем проявилось нечто такое, от чего у Надежды Григорьевны дрогнули и привяли черты лица, она поспешно увела глаза и стала ковырять в наряде цыганской иголкой с продетой сквозь ушко толстой суровой ниткой.

«Так-то лучше, чем досадовать!» – ухмыльнулся я, вошел в свой новый кабинет и невольно остановился, прислонившись спиной к двери и впервые с недоумением глядя по сторонам. Все здесь казалось непривычным, чужим и чуждым: видавшая виды канцелярская мебель, треснувший плафон люстры, повисший на электропроводе выключатель, облупившаяся на подоконниках краска. Не то чтобы на прежнем месте было уютнее, но там взгляд ко всему притерпелся, тогда как здесь… Здесь даже дух был несвежий, застоявшийся и горьковато-затхлый, какой бывает в насквозь прокуренных помещениях или в таких, где давно не появлялся человек.

«А ведь Чуков прав, придется делать ремонт», – вздохнул я и принялся устраиваться: разделся, затолкал сумку с вещами под стол, сел на стул и стал осторожно раскачиваться, испытывая его на прочность. Стул застонал, но не поддался. Тогда я принялся за ящики письменного стола – там было пыльно и мусорно, валялись ручки с исписанными стержнями, сточенные карандаши, какие-то бумажки, скрепки, и среди этого добра – телефонный справочник, карта района и затрепанный исчерканный список предприятий, организаций и их руководителей. Следующий час ушел у меня на то, чтобы выбросить в корзину ненужный хлам, застелить ящики чистой бумагой и разложить в них то, что посчитал нужным оставить. Затем я достал из сейфа книгу приказов и взялся составлять свой первый приказ о распределении обязанностей, вернее – переписывать слово в слово приказ старый, только за своей подписью.

Так миновал еще час. За дверью то и дело раздавался стрекот машинки, бубнили какие-то голоса, цокали подкованные каблучки, но тревожить меня, по всей видимости, не решались. Тогда я вытащил из сумки кипятильник, банку растворимого кофе и сахар, вышел в канцелярию и спросил, где могу набрать чистой воды.

– В ведре, – подняла на меня глаза Надежда Григорьевна, и тотчас шея у нее пошла красными пятнами. – Ведро в коридоре, за дверью, на табурете. Вода свежая, Любка приносит из колодца.

Мне отчего-то стало жаль ее всполошенного взгляда и этих постыдных пятен на шее, и вместе с жалостью мелькнуло сомнение: может, не такая она ленивая и наглая, как нашептали Мартынчуку? Надо бы к ней присмотреться, а пока… И прежде чем отправиться на поиски ведра с водой, я как можно любезнее поинтересовался: что коллектив? все ли на месте? Оказалось, что один Ильенко на месте – пишет обвинительное заключение в своем кабинете.

– Саранчук ушел в суд, – докладывала Надежда Григорьевна, глядя на меня из-за деревянного барьера, разделявшего канцелярию на две неровные части. – Любка пошла почту разносить. А Виктор заболел. Сказал: если что-то срочное, придет, но машина все равно не на ходу. Давно списана, а новую даже не обещают. Может, теперь дадут…

– Может, и дадут, – сказал я не очень уверенно, но тут же прибавил: – Определенно дадут. Прокурор области обещал…

Когда-то я не любил кофе, но в последние год-другой стал привыкать к этому горьковатому напитку и даже втянулся в некий ритуал – непременная чашка кофе рано поутру, натощак. Потом появилась привычка к еще одной, послеобеденной чашке. Ну а в тот день сам бог велел… И я сидел в кабинете, пил маленькими глотками горячую коричневую бурду и смотрел за окно, на присыпанный снегом двор, небольшой, провинциальный, сплошь усаженный вишнями и яблонями, с гаражом, сарайчиком и отхожим местом, сложенным из красного кирпича. Короткий январский день клонился к закату, и двор, и все во дворе – гараж, сарайчик, отхожее место, деревья с черными голыми ветвями – казалось подернутым мерклой мгой и потому неприветливым, нахохленным, отчужденным.