– Как! – воскликнул Трифон, охваченный волнением. – Ты выдал пиратам беззащитных девиц, которые вверились твоей чести?

– Увы! – Долговязый тамплиер широко развел руками. – Именно такова истинная правда без прикрас. Впрочем, в мои намерения вовсе и не входит что-либо приукрашивать. Однако слушайте, что случилось дальше.

Спустя некоторое время мы благополучно бросили якорь в Тирской гавани. Нас встретили с превеликой радостью, поскольку все порученные нам ценности были доставлены в неприкосновенной сохранности. История прежалостной гибели обеих Матильд так и осталась бы тайной, если бы одной из них не удалось впоследствии спастись. Она оказалась в числе тех пленных христиан, которых выкупил у сарацин благочестивый король Людовик. Это была Матильда де Шато-Вийяр; что до Матильды де Сен-Марсиаль, то она умерла от злокачественной лихорадки.

Ужасной судьбе было угодно, чтобы эта дама де Шато-Вийяр, едва освободившись от оков, оказалась в Тире и там Дринесла слезные жалобы нашему комтуру Райнальду де Вишьеру на тамплиера Константина по прозванию Протокарав за то, что он беззастенчиво продал ее в рабство. Комтур, догадавшись из рассказа этой дамы о том, как все случилось на самом деле, сперва попытался оправдать меня в ее глазах.

Но, к несчастью, слух о моем поступке быстро распространился по Тиру, Акре, Сидону и другим портовым городам Святой Земли и дошел до ушей архиепископа Тирского Петра и крикливого доминиканца Гильема из Триполи, который бродил везде босым и во все горло поносил тех, кого считал приверженным пороку.

В этом месте Константин прервал свое повествование, бывшее до сих пор довольно гладким, и надолго припал к бутыли, воздавая безмолвную хвалу ее содержимому. Видя, что Константин весьма огорчен всеми этими воспоминаниями, греческие купцы не стали ему препятствовать. Наконец Константин обтер губы и заключил просто:

– Меня отлучили от Церкви.

И вот тут-то и сгустилось мрачное молчание. Стало быть, находясь в неведении, купцы и их спутники поневоле разделили трапезу с отверженцем. А это могло оказаться для дела спасения их душ куда опаснее, нежели по роковой ошибке вкусить идоложертвенного или преломить хлеб с язычниками.

– Что же нам теперь делать? – обратился к своим товарищам самый старший из купцов-греков, именем Афиноген. – Следует ли нам убить этого человека, как дозволяется законом? Или же мы должны изгнать его из нашего общества и никогда более о нем не вспоминать?

Заслышав такие речи, Константин Протокарав резво вскочил на ноги и вытащил из-под своих лохмотьев длинный нож.

– Давайте все же выслушаем его до конца, – предложил Трифон. – Сдается мне, отлучением от Церкви история этого человека не заканчивается. Иначе как бы он вдруг перенесся из Тира сюда, в пределы монгольские? Не иначе, на то была воля Провидения!

– Он прав, – хмуро молвил Константин. Видя, что никто из угрожавших ему и не думает двигаться с места, он убрал кинжал. – История моя есть величайшая хвала Провидению, и я желаю донести ее до вас во всех продробностях, ибо долг свой вижу в том, чтобы восславить милосердие Господа и святых его ангелов. В противном случае я ни за что не стал бы вам рассказывать о себе всей правды, а ограничился бы какой-нибудь полуправдоподобной ложью.

– Но начал ты как раз со лжи! – сказал Афиноген. – Знай мы с самого начала, что архиепископ Тирский изверг тебя из лона любящих Христа, мы не стали бы подвергать себя скверне совместной трапезы с тобою.

– Не обременяй меня напрасными попреками! – возразил Константин с жаром. – Ведь я был очень голоден, и уже одно это служит мне оправданием. Итак, в Тире меня предали анафеме. Отняв у меня всю мою добротную одежду и прочее достояние, оставили мне лишь это рубище да позорное вервие, коим обвили мою шею. И в таком прежалком виде я был выставлен на всеобщее обозрение. Архиепископ же Тирский самолично начал говорить и, проклиная меня во веки вечные, говорил так: «Властию всемогущего Бога Отца, Сына и Духа Святого, святых Мартина, Жермена, Жилля, Бертрана, Иакова, Матвея, Жерома, Жерара, Этьена, Северина, Станислава, Гуго, Гонтрана, Викторьена, Бенедикта, Обена, Романа, Лазаря, архангелов Михаила и Гавриила, и всех херувимов и серафимов, престолов и могуществ, во имя патриархов, пророков, евангелистов, святых преподобных, мучеников, исповедников и иных спасенных Господом, мы отлучаем сего злодея Константина и изгоняем его за порог святой Церкви всемогущего Бога! Да проклянет его Бог Отец, сотворивший человека! Да проклянет его Сын Божий, пострадавший за нас! Да проклянет его Дух Снятый, ниспосланный нам в святом крещении! Да проклянет его святой Мартин, разделивший с нагим единственный плащ свой! Да проклянет его святой Жермен, кротким пастырским словом остановивший полчища кровожадных варваров! Да проклянет его святой Этьен, побитый за веру Христову от язычников камнями! Да проклянет его святой Бенедикт, отец всех монашествующих! Да проклянет его святой Роман, который…»

– Ну, хватит! – перебил Константина Афиноген. – Нам совершенно незачем слушать все те проклятия, которые не без причины обрушил на тебя Тирский архиепископ!

– Так в этом-то и заключается все самое главное! – вскричал Константин, прижимая руки к груди. Затем он продолжал как ни в чем не бывало: – «Да ниспошлет Господь ему и глад, и жажду, и гнев злых ангелов, покуда не падет он во глубины ада, где вечный мрак, где огнь неистощимый, где серный смрад, печаль без утоленья, где день за днем произрастает зло! Да нищенствует он и в содроганье влачится по земле, навек лишенный крова! Да будет труп его оставлен на пожранье псам голодным, грязным! Сыны его и дщери да будут сиротами, жена его – вдовою!..»

Константин Протокарав перевел дыхание и снова приложился к бутыли.

Теперь уже никто не пытался остановить поток его зловещего красноречия. Видно было, что слишком долго гремели слова проклятия в страдающей голове Константина, отдаваясь под сводами черепа гулким эхом, подобно стонам раскаявшегося и глубоко страждущего вурдалака.

– «Да будет проклят он, где бы ни находился! В доме, на поле, на большой дороге, на глухой тропинке, в лесу, в роще, на пороге храма! Да будет он проклят в волосах, в темени, в висках, во лбу, в ушах, в бровях, глазах, щеках, челюстях, ноздрях, горле, руках, локтях, пальцах, ногах своих! Да будет проклят он голодный, жаждущий, постящийся, едящий, засыпающий, бодрствующий, ходящий…»

Константин вдруг заговорил хриплым шепотом:

– Но знаете ли вы, что я приметил, пока архиепископ возглашал мне анафему? – Он сощурил глаза и показал слушателям ноготь указательного пальца. – Вот такую маленькую мушку! Она летала, летала, летала – взад-вперед, взад-вперед, взад-вперед – перед самым носом Тирского архиепископа. Архиепископ же гремел неустанно: «Да будет проклят он – я то есть – за едой и питьем, стоящий, лежащий, сидящий, работающий, отдыхающий, кровоточащий и даже в минуту смерти своей…» – А сам нет-нет да стрельнет глазами вслед за назойливой мушкой. Наконец закончилось чтение, и запели погребально, как если бы я умер, после чего загасили все горевшие доселе свечи. И возгласил диакон: «Как огнь угашается водою, так да угаснет свет его, поименованного Константина, во веки вечные!» И изгнали меня из храма, стегая попутно плетками.