– Пойду сам откушу язык, – тяжело вздохнул Бэто и побрел к двери. Буркнул с порога: – и уши заткну чем понадежнее.

Девочка вывернулась из одеяла, дотянулась до яблока и принялась подбрасывать его на ладони, вышагивая по каюте из угла в угол, огибая стулья и сундуки, хмурясь и упрямо сопя. То есть полагая свое пожелание оставшимся в силе и требующим исполнения.

Ноттэ сидел и молчал, будучи не в состоянии разобраться, что копится в душе – раздражение или удивление. Нельзя и представить, что однажды это милое существо с живой и светлой душой вырастет, выйдет на площадь, шурша монетами в ожерелье, пощелкивая пальцами и напевая. Заранее победно щурясь… Поправит на плечах узорную шаль, вся польза которой – длинные кисти, трепещущие на ветру, переливчатые. Площадь будет во все глаза толпы, гомонящий и затихающей, глядеть на плясунью, охать общим голосом и дышать в такт, и замирать по взмаху руки. Зоэ станет творить волшбу, вырывая из потока ветра свободную прядь, спутывая и превращая всего лишь в жалкую, несчастную куклу. «Попляши!» – прикажет она. И еще один сын ветра окажется обречен служить тому, кто найдет его, ничего не понимающего, новорожденного. Кто обогреет, утешит… и вынудить произнести клятву найма, не поясняя до поры её подлинного смысла.

– Злодей Борхэ твердил, что я хуже змеи и во всем виновата. Он твоего рода. Будь я старше, ты бы сам прибил меня, – топнула ногой Зоэ. – Как будто я виновата, что такой родилась! А я верила тебе.

– Я не убиваю танцующих. Всего лишь дарю им цветы… дарил. Больше не буду, наверное, – выдавил Ноттэ. – Поддельная волшба сама мстит тем, кто солгал. Вместо восхищения они готовы принимать жадность, вместо уважения – зависть, вместо веры – пользу. Они стремятся быть желанными для всех смотрящих, это убивает без моего вмешательства. Я лишь ускоряю неотвратимое. Не допускаю зова в полную силу, когда могу и успеваю.

– Но моя бабушка всю жизнь танцевала. Не было вреда! У нас весь род такой, мы храним рисунок танца и строй души, передаем без ущерба, это важно и хорошо.

– Откуда тебе знать?

– Она однажды сказала, что её бабушка ей сказала, что её папа был тот, кого позвали, – выпалила Зоэ. Гордо подбоченилась, наблюдая недоумение нэрриха. – Ну? Съел? И никакой он был не кукла, раз я – человек, и бабушка человек, и её мама тоже. Вот.

– Борхэ… он знал?

– Не сказал. Но каждый раз лез в мой танец. И все портил.

– Пустотоп?

– А, ты понял!

– Я? Наоборот, запутался. То есть для меня вполне нормально очередной раз выяснить, что правда – еще не истина, что ответ – лишь очередной мираж… – нэрриха усмехнулся. – Значит, я все же твоя кукла. В какой-то мере.

– Как все спутано, – пожаловалась Зоэ, яростно продирая пятерней волосы. – Почему нельзя не думать всякости, а встать и постучать пятками по палубе? Я сразу скажу, шелуха и тьфу – или есть надежда. Еще буду знать, правда ли ты собираешься вернуться на остров и забрать меня. Чтобы дальше – все хорошо.

Ноттэ нехотя кивнул, признавая доводы если не надежными, то самое меньшее допустимыми.

– Ну, чего ты боишься? – возмутилась Зоэ. – Если из нас двоих на ком и есть долг, то, ясное дело, на мне! Ты спас, я обязана тебе жизнью.

Ответить сделалось нечего: глупо и дальше прятать от себя – свой же страх. Так удобно было обвинять плясуний в постигшей беде, наказывать их, не пятная рук. Это оправдывало многие неблаговидные дела прошлого: и грязноватые договоренности с Башней, и умение пользоваться людьми. Вдобавок право на воздаяние сокращало горечь одиночества, превращая его – так казалось еще недавно – в избранность.

Но сегодня день перемен. С ночи пошло все по незнакомой тропке, да так и не меняется к прежнему. Его воспитывал голос полумертвого капитана. Это что, это еще приемлемо. Но наставления и поучения ребенка…

Нэрриха убрал в сторону одеяло, встал, шагнул на свободное пространство. Повел плечами, глядя в серо-карие глаза Зоэ и впервые точно отмечая их цвет. Сделал первое движение, поднимая руку и… остановился на полувздохе. Помолчал виновато, изучая морщинку меж бровей и невысказанное вслух огорчение, превратившее рот Зоэ в прямую линию губ – втянутых, словно проглоченных.

– Не то?

Она помотала головой, рассыпая по плечам путаницу грязных волос. Прижала к груди нэрриха узкую ладошку, слушая его сердце. Осторожно улыбнулась.

– Без пупка можно жить, но без мамы, папы, бабушки и прочих… – посочувствовала девочка. – Хотя бы сердце у тебя имеется, а то я прямо испугалась. Ты топтался. Просто так, понимаешь? Ничего не рассказывал, ни о чем не спрашивал, не радовался, не грустил. Плохо.

– Пустотоп?

– Погоди, – Зоэ не пожелала выносить приговор. – Еще попробуем. Мне бабушка говорила: танец сродни горению, когда нет огня, все прочее – обман. Красная юбка не сделается пламенем, если ею махать туда-сюда. Тряпка она, ясно? Тряпка треплется, а огонь дает тепло. Вот… Ты рад за капитана? Я сразу поняла – он такой, за него надо радоваться.

– Рад.

– Вот! Закрой глаза и сделай хоть какое движение, не важно, красивое или вовсе простое, лишь бы от души. Не спеши. Не хмурься, ты ужас какой серьезный. Не бойся.

Нэрриха рассмеялся: еще никогда дети не уговаривали его – не бояться. Странный день. Он слушает невнятные наставления и верит: в словах содержится польза. Что особенное можно «сделать» в память о радости видеть Вико – живым? Главным пожалуй, было движение крыльев несуществующего мотылька, когда тот взлетел с ладони. Ноттэ повел рукой, пытаясь уловить сгинувшее. В запястье тотчас вцепилась Зоэ.

– Ага! Можешь ведь! Моя бабушка так и говорила: не добавляй от себя и не выдумывай. Сколько запомнила – и ни полушага впустую, сколько есть тепла – и не более, чего тряпкой-то махать? Ветер – он не бык… Ты двигался тепло, без обмана. Пока хватит. Пока что.

– Сложно учишь. Что же это за танец – на одно движение?

– Когда моя бабушка собиралась танцевать, она только шла, а все уже не дышали. Это внутри, как вода в кувшине. Ты собрался топать ногами, хотя был пустой. Она была – полна. Вот.

– «Вот» – это вместо всего, что ты сама не усвоила, – догадался нэрриха, раскрывая глаза и улыбаясь. – Спасибо, малыш. Очень давно никто не дарил мне такой основательный кусок ответа. Я буду думать и постепенно пойму, к какому вопросу он подходит. Идем, тебе пора отдыхать. Сколько губы ни кусай, зевок заметен. Я был бы рад поговорить с твоей бабушкой.

– Будь она жива, меня никому не отдали бы, – поникла Зоэ. – И ты прав, я ни разу еще не выходила на площадь и не была полна. Знаешь, как страшно решиться? Это же надо до донышка, не жалея тепла и зная, зачем…

Зоэ зевнула, пожала плечами и послушно покинула каюту, подталкиваемая в спину. Прошла, куда вели, улеглась, укуталась в одеяло и закрыла глаза, кивнув без слов на пожелание отдохнуть и не переживать ни о чем. Нэрриха постоял, пытаясь повторить движение руки, обозначившее мотылька. Не смог, отмахнулся от глупостей и вернулся на палубу. Посидел рядом с Вико, обсуждая невинное и неопасное – погоду и улов рыбы на ужин. Уточнил, где теперь вещи, принятые с борта шхуны. Кивнул и спустился в трюм.