– Между прочим, насчет вашей фамилии… Готфридт, это ж по-русски «богобоязненная» будет, или не так?

– Почему ж «богобоязненная»? Я ведь не женщина.

– Разумеется. Но были бы женщиной, были бы «богобоязненной» само собой. А так, понятно, мужчина.

«Да, да, и чтобы деньги на упокой души копила – пожертвовать в монастырь», – обрадовался Достоевский.

– Достоевский фамилия тоже интересная, – произнес Александр Карлович с таким видом, словно отвечал на любезность любезностью. – Так про что же ваш новый роман?

Но охота о себе рассказывать у Федора Михайловича пропала уже.

– Да так, – нехотя произнес Достоевский, – молодой человек становится пленником своей же идеи. Вам, думаю, не интересно. Тридцать восемь, ну что ж! На четыре месяца, хорошо?

Готфридт достал из кармана кольцо с ключами и пошел в другую комнату, – дверь за собой он оставил открытой. Вместо двери Федор Михайлович представил колышущуюся занавеску. Он услышал, как Готфридт открывает комод; вообразил: верхний ящик. Ему захотелось увидеть собственными глазами, он подошел к двери. «Вот, – сказал себе Федор Михайлович. – Самое главное». Взгляду его предстала неподвижная спина, сейчас она казалась особенно узкой, потому что в виду большого комода притязала заслонить от глаз Достоевского сразу все. Готфридт, приоткрыв ящик, ждал, не шевелясь. Достоевский стоял и смотрел. Комод был заставлен статуэтками весь. Федор Михайлович отчетливо видел, что голову Александр Карлович вбирает в плечи, будто опасается нападения сзади. Вдруг он резко обернулся и посмотрел на стоящего в дверях Достоевского. В его глазах отразился испуг. «Статуэтки – лишнее», – решил Федор Михайлович, отступив назад в комнату – поближе к двери в переднюю, и замер на месте. Оба молчали, не шевелились, не издавали ни звука.

Так минута прошла, другая.

– Триста рублей это только аванс, – произнес Достоевский как можно небрежнее.

Скрипнул ящик комода, и снова воцарилась тишина. Достоевский услышал, как Готфридт идет по паркету. «А сейчас он укладку достает», – подумал Федор Михайлович, вспомнив ключ с зубчатой бородкой, превосходящий размером другие ключи.

Он весь обратился в слух, Готфридт явно опасался шумных движений. С улицы донесся выкрик извозчика. Достоевский поглядел под ноги: пол поблескивал, так был натерт. Однако, кто ему натирает? Вряд ли сам.

То ли вспомнилось, то ли тут же придумалось – про чистоту: чем серьезнее относишься к чистоте, тем больше ты скупердяй. Усмехнулся. Поглядел на дощатый пол в передней. Темная охра.

Готфридт возвратился в комнату к Достоевскому, он держал деньги в руке и сердито смотрел на Федора Михайловича, ожидая от него каких-то слов. Достоевский молчал и ждал, что скажет Готфридт.

– Вы любите Шиллера? – спросил Готфридт.

– Да, – поморщился Достоевский. – «Разбойники» – из любимых. – И чтобы покончить с литературой, спросил: – А вы не боитесь?

Готфридт вскинул брови.

– После того случая, – сказал Достоевский.

– После которого?

– Молодой человек убил ювелира и его кухарку. Ювелир тоже закладчиком был. Вы же читали в «Голосе»?

– А вы где читали? На корабле?

– У вас есть кухарка? – спросил Достоевский.

– Я выпишу квитанцию, – Александр Карлович подошел к столу. – Условия вам известны – пять процентов. Другие десять копеек с рубля берут. А я – пять. Почему вы спросили о моей кухарке?

– А сестра? – спросил Достоевский. – У вас должна быть сестра.

– Почему вы спрашиваете о моей сестре?

– Вы ведь тоже ювелир?

– Вы прекрасно знаете, что я ювелир. Зачем этот вопрос, Федор Михайлович?

– Вот я и спрашиваю: вы не боитесь?

– Разве я сумасшедший, чтобы вас бояться, Федор Михайлович?

– Почему же меня?

– А кого?

– Того, кто мог бы быть вместо меня.

– Вот расписка. Я вас плохо понимаю сегодня.

Достоевский ушел.

Предчувствия не обманули: ближе к ночи у себя на Столярном подвергся припадку – одному из самых тяжелых. Смог встать из-за стола – и упал в бесконечность. Потом, когда тело налилось утроенной тяжестью и когда понял, что все позади, шарил рукою по полу, зачем-то ища половик, и не знал, сумеет ли подняться на ноги. Тетрадь рядом лежала. Мысль была о луне. Была ли полной луна.

Эта ночь и другим показалась тяжелой.

Ограбили лавку в Апраксином. К дровяной пристани на Фонтанке течением прибило труп.

Зато не было ни одного пожара.

Луны полной не было тоже.

Что до пожаров, это чудо, что свечи потухли, когда подсвечник упал, – он, должно быть, бил ногой этажерку. Достоевский искал опору подняться. Руки тряслись.

Был сон Готфридту. Длинный тягостный сон, который и забылся уже во сне – весь, кроме финала.

В какой-то момент он как будто проснулся во сне, пробудился от прежнего тяжелого, невнятного, гиблого сна и очутился в зримом, предельно выразительном – в новом. Что-то случилось ужасное, необъяснимое, резкое – и вот вроде бы он у себя дома, но не совсем у себя, да и кто бы верно ответил: у себя ли во сне? Все как-то так, но не так. Он догадывается, что лежит на полу, он не может пошевелиться, члены не слушаются его, и все же он видит, что происходит в комнате. Готфридт видит комод с выдвинутыми ящиками, видит незнакомого человека лет двадцати – в расстегнутом пальто: он стоит на коленях и роется в продолговатом сундучке. Готфридт знает, что сундучок этот выдвинут из-под кровати, у Готфридта не такая кровать, и он не укладывает подушки башенкой, и сундучок не его, нет у него такого, но он узнает свои мелкие ключи на металлическом кольце, вдетом в ухо большого ключа, торчащего из замка на откинутой выпуклой крышке. Он понимает, что вещи, которые тот человек яростно перебирает, это его вещи. «Это мои», – пытается сказать Готфридт, но язык не подчиняется ему. И тогда слышится уверенный голос: «Это мои», – отчего Готфридт цепенеет еще сильнее. У окна стоит Федор Михайлович, не по сезону в летнем костюме (потому что осень сейчас), и глядит мимо куда-то. Готфридту кажется, что молодой человек сейчас убьет Достоевского, и он собирается Достоевского предупредить, с трудом разжимая зубы, но тот молодой человек не замечает ничего ровным счетом – только роется в сундучке. Вот достал заячью шубку. «Это моя, – говорит Достоевский, глядя в сторону. – Заложил через Прасковью Петровну». «Позвольте, – хочет возразить Готфридт, – то ж пальто было, если через Прасковью Петровну, ватное». Вместо слов своих он слышит мычание, не более того. «Было ватное пальто, – отвечает Достоевский с неприятной ухмылкой, – стала заячья шубка». Он как будто мысли читает и по-прежнему глядит в сторону, в никуда. В руках человека появились часы на цепочке. «Мои, золотые», – говорит Достоевский. Готфридт хочет снова ему возразить: раз не выкупленные, значит все-таки его не совсем, а если прямо сказать: совсем не его. А тот человек извлекает булавку. «Моя. Золотая, с брильянтом. Десять рублей серебром», – произносит торжественно Федор Михайлович. Готфридт хочет поправить: «В феврале все будут пятнадцать». А молодой человек торопливо набивает карманы цепочками, лентами и браслетами, и Готфридт понимает, что они с Федором Михайловичем заодно и оба против него, лежащего на полу почему-то. И видит он, что на шубке на заячьей кровь, и простынка, отчего-то лежащая на полу, вся в крови, и кровь на руках того человека. «Это моя», – думает Готфридт, понимая, что думает вслух наконец, и чувствует, как в мозгу его болью глухой разбухает какая-то невыразимая тоска. «Это моя», – отзывается Федор Михайлович хриплым эхом и подходит к нему и, приблизив лицо, едва не касаясь его бородой, произносит вприщурку: «Успокойся, голубушка. Мертвая, а как будто живешь. Без тебя разберутся. Прощай». Готфридт проваливается в темноту, чтобы тут же проснуться в холодном поту. Ему нечем дышать. Боль в голове, словно ее раскололи. Силы нет закричать. Сердце бешено бьется, а мысль только одна: живая, живая. Живой.