Рон поднимает упавший листок.

— Она спрашивала про меня?

— Вроде того.

— Что она сказала?

— Не знаю. Ничего особенного. Я что могу запомнить наши разговоры слово в слово?

— Ты ведь, насколько я понимаю, специалист по устной истории, — указывает он.

— Что ты от меня хочешь, это моя мать. Кто слушает, что говорят матери? — Альма откидывает упавшие на глаза волосы. — Я заведу кондиционер. В такую жарищу невозможно работать.

— Мне не нужны благодеяния за ее счет, — буркает Рон.

— Кто сказал, что кондиционер для тебя? — Альма надулась и переходит в наступление. — Меня беспокоит Флаш. Посмотри на него. Он извелся. На его глаза посмотри. — Она швыряет одну из папок Эйлин Микер на пол. — Какой ты делаешь вывод из этого?

— Я кое-что из нее послушал, — говорит Рон.

— Я вот что думаю о Эйлин, — прерывает его Альма. — Она не возвратилась на ферму — вот где ключ к ее истории. Уже началась война. Депрессия преодолена; она поступает в Женскую службу[45]. Ну, так какой вывод ты делаешь? Ресурсы фермы истощены.

— Если хочешь знать мое мнение, — отвечает Рон, — она рассказывает, как ухаживать за привядшими папоротниками. Потом вспоминает ферму. Перестань давить на них. Ты все время на них давишь.

Альма рывком задвигает ящик.

— Не хочешь анализировать, в таком случае оставь меня в покое и не вмешивайся в мою работу.

— Вот и отлично. Ты прекращаешь свои инквизиторские допросы, и я заканчиваю свою книгу.

— Как же, свою книгу, — обрезает она его. — Можно подумать, тебя от нее оторвала я. Это ты предложил поработать со мной, забыл? Ты захотел мне помочь.

— Верно, — говорит Рон. — Но больше не хочу. Я всецело верю в тебя. Ты точно знаешь, что этим женщинам следует сказать. И я не сомневаюсь, что ты единолично поможешь им правильно осмыслить свою жизнь.

Она распахивает окно настежь.

— Ты никогда не хотел мне помочь. Только критиковал мою работу. Руководить мной — вот чего ты хочешь. Хочешь, чтобы я зависела от тебя.

— Не заводись, — говорит Рон. — Почему бы тебе не опробовать эту речугу на мамочке. Понимаю, на мужчин такие тирады действуют сильнее, но если говорить о том, кто кем руководит…

— Она мной не руководит.

— Докажи, — говорит он. — Если бы она тобой не руководила, если бы у тебя хватило духу поступать в соответствии со своими убеждениями, ты бы вышла за меня замуж.

— Не обольщайся, — говорит она.

Он смотрит на нее.

— Ты права, — говорит он. — Она тобой не руководит. Ты стала такой, как она.

— Ты не понимаешь…

— Чего тут не понимать, — говорит он. — Твоя мать хочет, чтобы мы разошлись.

— Разумеется. Я же как-никак ее дочь!

— Скажи, — продолжает Рон, — у нее принципиальные возражения лично против меня или еще и против евреев вообще?

— Ты с ней даже незнаком, — Альма вскипает. — Ненавижу тебя, ненавижу: ты извращаешь все, что я ни скажу. Раз моя мать против нашего брака, значит, она расистка, иначе и быть не может. Ты что, не способен уяснить это на другом уровне? Выйди я за тебя, мать рассорилась бы со мной…

— Иными словами, лишила бы тебя наследства. Вот что ты имеешь в виду.

— Нет! Деньги меня не интересуют.

— Ох, Альма, — говорит он. — Какая же ты ханжа.

— Грацию, — оповещает ее Роза. — Только грацию. Ничего другого я не признаю. Кое-кто из здешних носит корсеты на китовом усе. Эти старушенции разгуливают по павильону Дороти Чандлер[46]в китовом усе и золотой парче. Богатство свое всем в нос тычут. Уже лет сто как ничего такого носят. А одного кита я все-таки видела. В войну нас всех детей, повезли на Сандвичев остров[47]перед тем, как отправить в Англию. И там на берегу лежал кит, я это помню, как сейчас. Я была такая маленькая, такая слабенькая, что меня несли на руках. Но я прожила несколько месяцев в монастыре и просто-таки расцвела. Вы даже не представляете, как я расцвела.

У Альмы нет сил устанавливать хронологию событий. Сандвичев остров это, скорее всего, остров Мэн[48]. Но никаких вопросов она не задает. Роза плетет свою хронологию, ей ли не знать, где она была.

— Я, как сейчас, помню день, когда умер Карузо[49], — без перехода продолжает она. — Я играла на берегу моря. Экстренный выпуск! Экстра! Экстра! Читайте, читайте! Сейчас это городок как городок, а в двадцатые это был шикарнейший курорт. Наша гувернантка пела — оперное сопрано. Она все вечера проводила за роялем, и к нашему окну часто стекались люди. Такая очаровашка, а вышла за неровню. — Роза морщит лоб, собирается с мыслями. — Он торговал птицей, вроде бы так. Когда я приехала сюда из Англии, мои сверстницы уже встречались с мальчиками, а я была совсем дитя, семнадцатого размера, между прочим. Как родичи на меня пялились. Шеня звала меня Грине Кузине[50]— помните ту песню? Зато что я имела, того они не имели, вот как. Румянец у меня был во всю щеку — никаких румян не нужно. Персик, роза — на меня оборачивались на улицах. На первое свидание я пошла — знаете, сколько мне тогда было? — Альма недоуменно вскидывает нее глаза. — Двадцать три, — говорит Роза.

В свое первое свидание Рон и Альма пошли на премьеру «Птиц»[51]в Калифорнийском университете. Раскачиваясь над головами публики на трапециях, актеры перемежали Аристофана сатирическими выпадами против рейганомики, Альма, следя за ними, вывихнула шею, все же они кое-как досидели до перерыва. «В яблочко», так была озаглавлена рецензия в «Дейли бруин»[52]. Потом они ходили на сольные концерты их приятеля виолончелиста, у него была своя программа, и когда он играл, лицо у него было такое отрешенное, что Рон время от времени взвывал: «Выключить бы звук, и вовсе было б славно!»